Во имя Бога (in nomine Domini!). Никогда я не искала в тебе ничего, кроме тебя самого… Клянусь Богом. что если бы Август, властитель целой вселенной, счел меня достойной быть его женой и поверг бы к моим ногам свою власть над миром, я все-таки предпочла бы твою любовь… Да и кто, какая женщина или девушка не горела желанием видеть тебя, когда ты являлся на улицах? Ты отлично владел теми дарами, которые ценятся женщинами, прелестью разговора и изяществом пения! Стихи, которые ты, шутя, сочинял в часы отдыха от философских занятий, сделали мое имя известным во многих странах, и если бы ты очутился в аду, я с радостью последовала бы за тобой.
«Письма Элоизы и Абеляра»
Так писала Элоиза своему учителю и возлюбленному, знаменитому философу и поэту Пьеру Абеляру. Их переписка (1132—1135 гг.) была переведена с латинского на французский язык и стала излюбленным чтением уже в XII веке наравне с рыцарскими романами. Трагическая судьба двух влюбленных волновала читателей еще больше потому, что все знали, что это не красивая выдумка, а реальная правда жизни.
Пьер Абеляр был, конечно, замечательной личностью, на его лекции съезжались тогда толпы студентов со всех стран Западной Европы. Католическаяцерковь не жаловала его, его сочинения запрещались. Он описал свои злоключения в книге «История моих бедствий».
Приведенный отрывок из письма Элоизы может быть эпиграфом ко всей рыцарской литературе Средневековья, главной темой которой была любовь.
Это не был отказ от аскетизма христианства, как видим, письмо начинается с обращения к Богу: «Во имя Бога», но какие-то сдвиги в сознании верующих произошли. Энгельс объяснял это влиянием арабской культуры с ее гедонической направленностью: «У романских народов стало все более и более укрепляться перешедшее от арабов и питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие».
Крестовые походы
Нельзя не сказать здесь о бурных событиях XII—XIII веков. Речь пойдет о крестовых походах.
Случилось так, что Византия, теснимая печенегами и турками-сельджуками, обратилась за помощью к братьям-христианам на Западе. Послы византийского императора Алексея I Комнина стали обивать пороги государей Западной Европы и папы римского Урбана II, прося защиты от неверных. Западная католическая Европа свысока поглядывала на восточную часть некогда обширной Римской империи, однако помнила, что восточная церковь (византийская) во главе с ее православным патриархом все-таки близка ей, и откликнулась.
Колыбель христианства — Палестина находилась тогда в руках мусульман, и «гроб Господень» (места, освященные именем Иисуса Христа) в Иерусалиме тоже. Это воспринималось христианами как величайшая историческая несправедливость. К тому же до слуха европейца доходили толки о сказочных богатствах тамошних мест, роскоши владык и плодородии земель. Поэтому, когда Урбан II в ноябре 1095 года заявил во французском городе Клермоне, что нужно освободить «гроб Господень», вырвать его из кощунственных рук мусульман, гул восторга и энтузиазма огласил тогда широкую площадь города, где папа держал речь. Папа сообщил при этом, что все бедняки обретут там великие богатства: «Те, кто здесь горестны и бедны, там будут радостны и богаты», и что если кому доведется погибнуть, то снимутся с него все грехи и душа его непременно попадет в рай.
Бездомная голытьба, которой нечего было терять, не заставила себя уговаривать. Спешно стали нашивать на свою одежду белый крест — знак чистоты помыслов и принадлежности к крестоносцам. За ними последовали крепостные крестьяне, мечтавшие избавиться от гнета своих господ и получить плодородные земли. Постине безумие охватило всех. Петр Пустынник, монах Амьенский, устремляя горящие глаза к небу, исступленно и красноречиво призывал народ к походу, к святому паломничеству.
И в 1096 году, не дожидаясь того, когда соберутся и экипируются основные силы, многотысячные толпы бедняков крестьян и бездомных авантюристов с дубинками, с топорами, косами двинулись в безвестный поход, ведомые Петром Пустынником и рыцарем Вальтером Голяком.
Можно заранее предугадать последствия: без провианта, без оружия, они стали наполнять дороги и селения и, чтобы как-то пропитаться, грабили население, творили всякие бесчинства. Подойдя к воротам Константинополя, порастеряв значительную часть своего воинства, они одним своим видом перепугали византийского императора, который поспешил переправить их на другую сторону пролива.
Кончилось все это, конечно, печально. В октябре 1096 года сельджуки хитростью заманили простодушных вояк в засаду и без труда всех перебили.
Рыцари поступили более осмотрительно. Тщательно подготовились, хорошо вооружились, с большим запасом денег и продовольствия и сильным и организованным войском отправились в далекую Палестину «освобождать гроб Господень». Во главе их были крупные феодалы: герцог Годфруа Бульонский, князь Боэмунд Тарентский, граф Раймунд Тулузский, герцог Роберт Норманский, граф Этьен де Блуа, граф Роберт II Фландрский и др.
Мы не будем входить в детали, в подробное описание всех походов, они продолжались около двух столетий — с 1096 года до 1270-го, волнами наступая на земли Ближнего Востока. В них участвовали короли — Филипп II Август, Ричард Львиное Сердце, Людовик IX. Возникали и распадались царства.
Страницы этой истории обагрены кровью. Однако так и не удалось крестоносцам закрепиться на захваченных землях. Господствуя, они жили, в сущности, во вражеском окружении, в постоянном страхе за свои владения, за свою жизнь. Местное население не приняло их.
Чтобы давать отпор частым вылазкам враждебного населения, они создали особые военизированные монашеские ордена. Это было грозное и беспощадное войско, далекое от незлобивости и смирения Христа, хотя даже в одежде они символизировали свою приверженность к его миролюбивому учению — на белый плащ они нашивали красный (тамплиеры) или черный (рыцари тевтоны) крест. Под плащами были латы. Во главе каждого ордена стояли великие магистры, утверждавшие строжайшую дисциплину.
Но и этим воинам-монахам пришлось в конце концов вернуться восвояси — тамплиерам во Францию, тевтонам в Прибалтику, где они основали свое государство вместе с орденом меченосцев.
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Между тем как палладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
«Lumen celum sane fa rosa” («Свет небесный святая роза». С. А.)
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
А. С. Пушкин
Пушкин нарисовал здесь трогательную картину влюбленности простодушного рыцаря в Деву Марию, посвятившего этой своей любви все свои нехитрые помыслы и пылкие подвиги.
Были такие во времена Средневековья, в те дни, когда возникло своеобразное сословие рыцарство (от ritter — всадник). Время расцвета рыцарства XII XIV века.
Представим себе вооруженного конника: на нем железный шлем с подвижным забралом. На турнирах и в бою его опускали. Грудь и шею его прикрывают металлические латы, под ними кольчуга. Плечи и ноги прикрыты также металлом, перчатки закрыты жестью. В руках копье или меч. Вооружение настолько тяжелое, что часто, упав, рыцарь, облаченный во все это, не мог уже встать и становился добычей своего более ловкого или сильного противника. Кони тоже были защищены железными латами.
Возникновение рыцарства было вызвано, как и всё в мире, практическими задачами. Норманны (викинги) и арабы сражались на конях, и пешее народное ополчение, которое обычно созывалось для отражения вражеских набегов, уступало в силе и маневренности конной армии. Тогда и появилась тяжеловооруженная конница, возникла корпорация рыцарства. Она рекрутировалась из привилегированного сословия, формировалась при каком-нибудь крупном феодале, владельце замка.
Все разряды феодальных владельцев — от крупных сеньоров до простых бронированных всадников — составляли одну корпорацию благородных воинов, почетным титулом которых было звание рыцаря.
У них выработался свой идеал, свое понятие о чести: благородный воин должен оберегать слабого, держать слово, быть верным своему сеньору, помогать церкви, быть бесстрашным, никогда не давать себя в обиду, оказывать уважение женщине. Этот кодекс чести среди рыцарства, а потом и вообще дворянства, был, конечно, великим достижением в нравственном формировании общества. Человек берег собственное достоинство, не позволял унижать себя и совершать какие-либо нечестные поступки. Пусть в реальной жизни не всегда это соблюдалось, но уж одно то, что этому присягали, само по себе прекрасно.
Будущего рыцаря отдавали с 7 лет на службу ко двору сеньора. Мальчик служил пажом. С 15 лет он становился конюшим, оруженосцем рыцаря-покровителя и следовал за ним повсюду, в битве стоял рядом с конем рыцаря или держал запасного коня, подавал запасное оружие или вместе с рыцарем сражался с противником. Посвящение в рыцари совершали в особо торжественной обстановке. Накануне посвящаемый постился, исповедовался и причащался. При этом он менял платья различного цвета, что означало приобретение качеств и добродетелей истинного воина. Весь этот ритуал, конечно, чрезвычайно сильно действовал на юные души, а если учесть, что все это совершалось под эгидой церкви и религии, то психологический эффект ритуала возрастал многократно.
Возник ярко зрелищный вид борьбы-соревнования — турниры, требовавшие и силы, и отваги, и ловкости от состязавшихся.
В рыцарские добродетели входило умение держать себя в обществе, рыцари учились при дворе сеньора светскому обхождению, куртуазии. Особенно прославились блестящим обществом дворы Гильома Аквитанского, Генриха Гордого и Филиппа Швабского. Возникло поклонение женщине, рыцарский культ женщины, служение даме.
Лирика Прованса
Раньше и полнее рыцарская культура сложилась во Франции, там же она приобрела классическую форму. Первый очаг ее — Прованс. После распада империи Карла Великого в IX веке юг Франции стал политически независимым государством. Через какое-то время и язык жителей Прованса стал отличаться от языка французского. На этом прованском языке и явилась миру богатейшая лирика трубадуров. Зазвучали чисто светские, земные гимны любви, радости жизни, на авансцену вышла личность.
Героический эпос Средневековья, как мы помним, в его лучших произведениях содержал в себе гражданские идеалы. Самоотверженное служение родине, забвение личных интересов — вот основные идейные стержни героических поэм. Преобладающей темой поэзии трубадуров была любовь. Изысканные, утонченные чувства, нежные песнопения под аккомпанемент лютни или арфы уносили слушателей далеко от реальной и довольно суровой действительности в идеальный мир сказки. В сущности, поэзия и ее изящные выдумки были предметов роскоши.
На юге Франции, на побережье Средиземного моря возникло богатейшее государство — Прованс. Название пошло от латинского слова «провинция». Так именовал эту землю когда-то Древний Рим, присоединив ее к своим владениям.
Оживленное место торговли, благодатный климат, плодородные земли — все это позволило создать поистине райский уголок, полный жизненных благ.
Искусство всегда признак благосостояния народа, и при дворах владетельных персон Прованса собралась многочисленная толпа великолепных поэтов. Их назвали трубадурами (творцами образов — тропов, греч. tropos). Среди них были и крупные феодалы, и простые рыцари. В стихах и музыке спешили они выразить любовь к прекрасной даме.
Каждый изощрялся в искусстве стихосложения. То это была меланхоличная серена, вечерняя песня с обращением к возлюбленной, то идиллическая пастораль (пасторела), то альба, утренняя песня о расставании влюбленных. Иногда из-под пера рыцаря-трубадура выходила грозная сирвента — нечто вроде политической публицистики. Наиболее известен из авторов сирвент трубадур Бертран де Борн, суровый воин, участвовавший в междоусобной распре Генриха II Плантагенета с сыновьями (XII в.). Данте поместил его, держащим свою голову в окровавленной руке, в ад.
Писали трубадуры и тенсоны. Стихотворение предполагало спор двух лиц о каком-нибудь вопросе любви. Обязательна была особая рифмовка. Каждому предоставлялась одна строфа. Рифмы строф должны были быть одинаковыми.
Мастерство провансальской лирики и сложно, и тонко. Разнообразны изысканные, виртуозные ее формы. В дошедших до нас образцах поэзии трубадуров насчитывается до тысячи различных стихотворных размеров. Всевозможные акростихи, разное построение строф, система внешних и внутренних рифм — все это составляло предмет особых забот трубадуров. Поэты считали необходимым для каждого своего стихотворения создавать новую, еще никем не примененную метрическую систему. Трубадур сочинял к стихам также и мелодию, причем новую для каждого поэтического сочинения.
Пушкин писал о провансальской поэзии: «Когда в XII веке под небом полуденной Франции отозвалась рифма в провансальском наречии, ухо ей обрадовалось: трубадуры стали играть ею, придумывать для нее всевозможные изменения стихов, окружили ее самыми затруднительными формами».
Лучшее время трубадуров — последняя четверть XII и первая четверть XIII века. Это была благодатная пора. Один из наиболее сильных поэтов Бертран де Вентадорн воспевал любовь как величайшее благо жизни, дарованное людям, воспевал весну, природу, солнце. Он признавался в одной из своих канцон: «Поэзия имеет для меня цену лишь тогда, когда она исходит из глубины сердца, но это возможно лишь тогда, когда в сердце царит совершенная любовь. Вот почему мои песни выше всех других песен, ибо любовь заполняет все мое существо — рот, глаза, сердце и чувства».
Бертран де Вентадорн вышел из низов, был воспитан при дворе виконта де Вентадорна. Сначала он воспевал жену своего сеньора, потом английскую королеву Элеонору, при дворе которой он одно время жил.
Другой трубадур этого периода Пейре Видаль известен как остроумный весельчак, бахвал, экстравагантный хвастун. «Я один взял в плен сто рыцарей, а у ста других отнял доспехи; я заставил плакать сто дам, а ста другим доставил радость и веселье», — распевал Видаль. Его стихи покоряют легкостью языка, свежестью образов, веселым озорством и задором.
Все, однако, кончилось печально. На юге Франции в Лангедоке и Аквитании возникла ересь. Ими было полно Средневековье. Эта ересь получила наименование «альбигойской» (от названия города Альба). Альбигойцы выступили с критикой католической церкви и ее сановников, называя ее «домом лжи», «синагогой злодеев» и пр.
Папа объявил крестовый поход в 1207 году, и двадцать лет длилась война, приведшая к разорению и разграблению богатого и цветущего края. В Провансе была учреждена инквизиция. Она истребила дух свободной мысли. Жизнерадостные любовные песни замолкли. Трубадуры разбрелись по свету. Пейре Карденаль в публицистических сирвентах обличал католическую церковь и фанатиков во главе с Симоном де Монфор, которые разгромили прекрасный край. Трубадуры или погибли, или покинули Прованс, перебравшись в Италию, Францию, Англию, Сицилию.
Так закончился роскошный век провансальской лирики.
На смену трубадурам пришли труверы во Франции и миннезингеры (певцы любви) в Германии. Теперь уже не лирические стихи с их веселой игрой с поэтическим словом стали занимать новых поэтов, а большие стихотворные поэмы (рыцарские романы) с увлекательной авантюрной вязью событий.
Труверы
Когда я возвращался из Прованса, сердце мое взволновалось желанием петь, тогда я приблизился к Франции, где живет та, которую я не могу забыть.
Тибо Шампанский
Тибо Шампанский (1201—1253) аристократ, сын графа, внук короля Наварры, усвоив науку песен трубадуров, несет ее во Францию.
Центр рыцарской поэзии перемещается из порушенного Прованса на север, во Францию, в Германию, и на юг, в Сицилию. По-прежнему предмет ее — любовь. Воспевает ее и Тибо Шампанский. В конце жизни и он склонился к суровой религиозности, замаливая грехи молодости и составляя благочестивые сирвенты против мирских пороков.
Странное это было время — Средневековье. Суровое время. Человек жил под страхом вечных мук в потустороннем мире. Мало ему было реальных бед, которые подстерегали его повсюду, он еще придумывал себе муки в посмертном существовании. Религия ему говорила, что он может облегчить эти свои грядущие муки, если пострадает здесь, в этом мире, и человек добровольно накладывал на себя вериги всяких тягот, ограничений — отказывался от любви, подчас невинных радостей, уходил в монастыри, в узкие и темные кельи, предавался посту.
Но природа, а она даровала человеку жизнь для радостей, брала свое, и человек в те дни, как и мы сейчас, не мог отказать себе в удовольствии любить прекрасное. И молодой Тибо Шампанский оставил нам несколько десятков любовных песен своей молодости.
Как бы ни был религиозен простой народ, и он искал редких в его тяжелой трудовой жизни радостей. Весной деревенская молодежь в дни празднеств с упоением предавалась пению и пляскам. Как бы сурово ни клеймили всевозможные постановления церковных соборов «дьявольские постыдные песни, распеваемые в деревнях женщинами», «позорные забавы и бесстыдные любовные песни», «нечестивые женские хоровые песни» и пр., народ пел, танцевал, любил. В романских странах и ныне празднуют приход весны, собирают в лесу зеленые ветви, украшают ими «майскую королеву», водят хороводы, воспевая радость, весну, любовь.
• • •
Конечно, поэтический отклик находили в песнях и печали, в которых никогда не было недостатка. В народных песнях чаще всего это были жалобы на несчастную любовь, на тяжелую женскую долю — песни о злом ревнивом муже, о ненавистной свекрови. Эти песни пели в долгие зимние вечера во время ткачества или вышивания.
В рыцарской лирике, утонченной, изысканной, было много от игры, виртуозного и холодного версификаторства, народная лирика была проста и искренна.
В XIII—XIV веках рыцарские романы заполонили Западную Европу. Первенство держала Франция. Слагателей этих романов называли труверами (слово, близкое этимологически провансальскому «трубадур»).
* * *
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ.
Одни мы были, был беспечен каждый.
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
Чуть мы прочли о том, как он с лобзаньем
Прильнул к улыбке сладостного рта,
Тот, с кем навек я связана терзаньем,
Поцеловал, дрожа, мои уста.
Данте
Итальянский поэт в своей «Божественной комедии» рассказал о трагической и грешной любви Франчески да Римини и Паоло Малатеста.
Событие произошло, когда поэту было около двадцати лет. В Равенне молодая жена некрасивого, хромого Джанчото Малатеста была уличена в связи с его младшим братом Паоло. Разъяренный супруг убил обоих. Данте знал об этой трагической истории. Последние годы своей жизни, в изгнании он провел у племянника этой Франчески сеньора Равенны Гвидо Новелло да Полента.
Поэт поместил их во второй круг ада, где в вечном вихре кружились сладострастники. В аду, выслушав рассказ Франчески, поэт, потрясенный, потерял сознание. В этом — оценка самого факта. Данте, осуждая прелюбодеяние с позиций христианской этики, по-человечески жалел влюбленных. Истории Франчески да Римини посвящено в поэме несколько строк, но какой резонанс получили они в культуре европейских народов! Сколько мастеров искусства отозвалось на них! Кто не знает у нас симфонии Петра Чайковского «Франческа да Римини»?! Музыка полна страстной динамики, как бы символизируя и вихрь страстей и адский вихрь, в котором обречены вечно носиться несчастные влюбленные. Стихи из поэмы Данте, приведенные в эпиграфе, важны еще и с историко-литературной стороны. Влюбленные читали «сладостный рассказ о Ланчелоте».
Рыцарский роман! Удивительный парадокс: в годы войн, разбоев, грубости нравов в странах Западной Европы расцвел нежный цветок изысканной куртуазности и пленительной своей душевной чистотой рыцарской литературы: лирическая поэзия трубадуров Прованса и романы труверов и миннезингеров.
Рыцарский роман увлек тогдашнего читателя. Интерес к нему был повсеместным. Знаменитый герой Сервантеса Дон Кихот даже помешался на рыцарских романах. Но заметим: они увлекли его не тягой к приключениям, а страстью защищать угнетенных, обездоленных, служить даме своего сердца подвигами во имя добра и трепетно, платонически ее любить. В романе Сервантеса это дано в обрамлении доброго юмора, что вызвало позднее нападки поэтов-романтиков на писателя, осмеявшего, как заявляли они, энтузиазм и красоту идеалов.
Романов было так много, что впоследствии ученым пришлось их классифицировать по группам, по тематике — романы античного цикла, бретонского, византийского и пр. Чтобы представить себе все богатство художественной фантазии старинных мастеров, совершим краткий экскурс в эту область средневековой культуры.
Очень популярен был роман об Александре Македонском. Этот человек при жизни своей поразил воображение современников и дал пищу для огромного количества легенд после своей смерти.
Еще в античности ходил по рукам очерк похождений героя, составленный якобы другом и соратником его Калисфеном. Ученые разобрались в подделке. Неизвестный автор II века сочинил жизнеописание Александра и приписал его Калисфену. В IV веке его перевели с греческого на латинский язык, и с той поры он стал гулять по свету. Существовали и другие повествования об античном герое («Путь Александра Великого в рай» и пр.).
Во второй половине XII века французские авторы (называют Ламбера ле Тора и Александра Парижского) воспользовались этими старинными повествованиями и изложили парными рифмованными стихами по двенадцать слогов в каждом сюжете романа. Двенадцатисложный стих с той поры стал называться александрийским.
Роман, конечно, полон всяческих фантастических авантюр. Александр блестящий рыцарь. Сам ветхозаветный Соломон посвятил его в рыцари, он дарит ему щит, а царица амазонок — меч. Еще в детстве обуздал он коня Буцефала странное существо, помесь слона и верблюда. Феи подарили ему две рубашки — одна защищает от холода, вторая от ран. У Александра разные глаза — один голубой, как у дракона, второй — черный, как у грифа.
Много чудес встречает герой на своем пути: людей с песьими головами, лес, где вместо цветов весной вырастают прекрасные девушки. В стеклянной бочке он спускается в морские глубины, в клетке, несомой грифами, поднимается в небеса, движимый желаньем все увидеть, все познать. В конце концов он приходит к древу луны и солнца, и оно предсказывает ему смерть.
Существовали романы об Энее, о дочерях Эдипа Антигоне и Йемене, о гибели Трои. Все это через призму средневекового христианского мировоззрения и при довольно слабом представлении об истории и культуре античности. Античные герои предстают в костюмах средневековых рыцарей, античные девы и жены — в одеждах средневековых дам.
В романах бретонского цикла действуют рыцари Круглого Стола, которые собирались при дворе легендарного короля Артура, рассказывая о своих приключениях, о сражениях во славу прекрасной Женевры, супруги Артура. Там же и знаменитый в Средневековье волшебник Мерлин.
Все эти романы светлы, красочны, авантюрны и изысканны. В них изображались утонченные нравы, благородные порывы, куртуазное вежество. В сущности это лучезарные мечтания средневекового европейца о красоте, тот особый мир любви, добра и красоты, который грезился ему в атмосфере его мрачной реальной жизни.
Рыцарских романов было много, очень много, но ни один из них не дошел до нас полностью. Французский ученый Бедье реконструировал один из них, составив его из достаточно больших сохранившихся фрагментов. Это — роман о Тристане и Изольде, о котором пойдет речь впереди.
Наиболее известен из авторов — Кретьен де Труа, придворный поэт Марии Шампанской. Она была дочерью Элеоноры Аквитанской, воспетой провансальским трубадуром Бернаром де Вентадором. Элеонора много содействовала привлечению трубадуров к английскому двору. Эту свою любовь к рыцарской поэзии она передала и своей дочери Марии Шампанской.
Нельзя не упомянуть здесь имени поэтессы Марии Французской. В 1165—1175 годах она написала двенадцать прелестных стихотворных новелл, жанр этот назывался «лэ», так, видимо, древние кельты именовали свои не дошедшие до нас поэмы. Мария жила при английском дворе, слышала, как она сообщает сама, много кельтских лэ и решила перевести их на французский язык, чтобы познакомить французов с их красотой и поэтичностью. Мария Французская, бесспорно, умнейшая и образованнейшая женщина своего времени. Талант ее несомненен. Глубоко человечные, задушевные по всему своему тону, ее лэ волнуют и современного читателя.
Вот сюжет одной из новелл: некий король, не желая никому отдавать свою дочь в замужество, объявил, что только тому достанется она, кто на руках донесет ее до вершины высокой горы. Один юноша исполнил волю короля, но, донеся девушку до вершины, упал мертвым. С тех пор гора стала называться «Горою двух влюбленных».
Гете говорил о новеллах Марии Французской: «отдаленность времени делает для нас их аромат еще прелестнее и милее».
В конце XII века зарождается рыцарская поэзия в Германии. Поэты называют себя миннезингерами, «поэтами любви» (от нем. minne — любовь). Стихи их проще по форме; нет изощренной рифмовки, усложненных стихотворных размеров. Наиболее известен из миннезингеров Вальтер фон дер Фогельвейде (1170—1230).
Много легенд породило имя миннезингера Тангейзера (1205—1270).
О нем писали позднее и Гофман и Генрих Гейне. Ему посвятил свою оперу композитор Рихард Вагнер («Тангейзер»).
Тангейзер писал танцевальные песни, жил бурно и авантюрно, совершил путешествие в Палестину. О нем рассказывали самые невероятные истории, будто он жил на Горе Венеры и наслаждался любовью богини. Это, конечно, было его страшным грехом, и, раскаявшись, он обратился к самому папе римскому за отпущением греха. Тот возмущенно заявил: «Как этот посох в моей руке не зацветет, так не будет тебе прощения на этой земле».
Но посох зацвел. Сам Бог благословил рыцарскую любовь. Мы видим здесь ироническую улыбку средневекового скептика. Рассмотрим теперь более обстоятельно самый популярный в XII—XIII веках рыцарский роман «Тристан и Изольда».
Тристан и Изольда
Всем, кто любил и вожделел.
Вкушал блаженство и скорбел,
Безумствовал и ревновал…
Тома. «Роман о Тристане»
Им, этим людям, посвящал свой стихотворный роман Тома. Кто он, когда жил, когда писал, никто уже не знает.
Фрагменты этого произведения дошли до нас в манускриптах XIII столетия. Такой же роман о Тристане написал
и второй автор, по имени Беруль, от которого дошла до нас рукопись в единственном экземпляре без начала и конца и тоже от XIII века. Тристану посвятила свою прелестную поэму-балладу (лэ) «Жимолость» известная поэтесса
Мария Французская.
Роман о Тристане принадлежит также перу немецкого поэта Готфрида Страсбургского. В XIII веке писали роман о Тристане и в прозе, писали во Франции, Англии, Италии, Германии, писали вплоть до XVI века. Каждый автор вносил в повествование свои детали. Видимо, существовал какой-то первоисточник, поразивший воображение
европейцев XII столетия, надолго запомнившийся им. Все названные авторы так или иначе ссылаются на него, а Готфрид Страсбургский даже цитирует его по-французски. Чтобы представить, как звучали стихи в оригинале,
приведем их в русском начертании:
Изо ма дрю. Изо м’ами,
Ан ву ма мор. ан ву ма ви
(«Изольда, моя милая Изольда, моя подруга, в вас моя смерть, в вас моя жизнь»).
Стихи читали и пели, источая слезы у слушателей, что вызывало осуждение у блюстителей христианской ортодоксии, полагавших, что призывать к состраданию надо не к рыцарям и их возлюбленным, а к Христу. Некий ученый прелат ворчал: «Рассказывают о самых жестоких несправедливостях и притеснениях, чинимых по отношению к Артуру, Говену и Тристану; некую сказку об этом разносят гистрионы, которые, как говорят, обращали к состраданию сердца слушающих и доводили их до слез».
К XII столетию в западноевропейских странах наметились уже четкие сословные границы, отделившие верхушку общества, сюзерена и его вассалов (короля и его баронов), от простолюдинов — крестьян, ремесленников-горожан, рядовых воинов. Как было уже сказано, в этом элитарном кругу сформировалась своя особая культура, резко и сознательно отличаемая от того, чем жил простой народ.
Рыцарь должен быть благороден, сражаться только с достойным себя, обладать «вежеством», то есть отличаться от простолюдинов культурой поведения — быть почтительным, приятным в речи и манерах, уметь танцевать, петь, может быть, слагать стихи и «служить» даме, исполнять ее капризы, иногда даже идя на риск.
Приведем несколько фраз из рыцарских романов тех дней, которые несколько идеализированно, но, однако, достаточно точно рисовали придворные нравы и обычаи: «Приблизившись к королю, Канелангрес и его товарищи обращаются к нему с искусным и почтительным приветствием… Молодой человек скромно и с достоинством назвал королю свое имя и прибавил, что… хотел бы пожить при его знаменитом дворе для собственного удовольствия, а также для того, чтобы научиться учтивому и благородному обхождению». Или: «Юноши, посвященные накануне в рыцари, упражнялись на лугу в прекрасном искусстве турнира. Они сражались друг с другом честно и открыто, вызывая восхищение и любовь прекрасных девушек и благородных дам…» Все это и называлось «вежеством» и составляло прелесть жизни привилегированных сословий тех времен в странах Западной Европы.
Молодым людям, полным энергии и тяги к приключениям, нравилось исполнять капризы избранных ими «дам сердца», рисковать своей жизнью. В сущности, все рыцарские романы на этом и были построены, и, как известно, благородный безумец Дон Кихот, начитавшись их, тоже совершал свои подвиги ради прекрасной Дульцинеи. Это была идеальная сторона жизни, может быть, мечта, иллюзия, которой издавна человек украшал будни действительности. Поэты преображали эти прекрасные мечты в прекрасные литературные образы, а из литературы они подчас переходили в самое жизнь как предмет подражания. Любопытны в этой связи записки одного итальянца XIV столетия, эпизод из его жизни, который без какого-либо сказочного элемента, вполне реально и вполне драматично был описан им:
«…Я влюбился в одну даму, пленившую меня своим видом и речами: ее звали монна Джемма, и она была женой Якопо, сына мессера Риньери Кавиччули, и дочерью Джованни Тебальдини. Случилось, что в то время, когда она ехала из одного монастыря в Пинти, я проезжал мимо, и ее родители пригласили меня к завтраку, я принял приглашение. И так произошло, что мне удалось поговорить с ней в стороне от других, хотя и в присутствии многих, я подобающим образом сказал ей: «Я всецело Ваш и полностью вверяю себя Вам».— «Если ты мой, будешь ли повиноваться мне, если я что-то тебе прикажу?» — ответила она, смеясь. «Испытайте и прикажите», сказал я. И в ответ она сказала: «Тогда из любви ко мне поезжайте в Рим!»
Надо сказать, что Италия тогда представляла сплошное поле сражения. Проехать в Рим, а он находился в состоянии войны с Флоренцией, ради каприза дамы было просто безумием, и если бы флорентиец был обнаружен там, ему просто отрубили бы голову как вражескому лазутчику. Но это не остановило нашего пылкого итальянца. Он пишет далее: «Я вернулся домой и на следующий же день отправился в путь верхом на коне, с одним слугой, не сказав дома, куда я еду. И поехал я в Сьену и оттуда в Перуджу, Тоди, Сполето, Терни, Нарни и Орти, где находились войска флорентийской лиги, которые сражались с Римом. И мессер Биндо Бондельмонти со своим отрядом однажды ночью в самом деле помог мне, по моей просьбе, пробраться в Рим и там провел в дом одного римлянина, своего тайного друга, где я прожил несколько дней, а затем тот римлянин по имени Кола Ченчо достал мне пропуск на восемь дней; я пробыл в Риме шесть дней, и тот же Кола провел меня до замка Орсини; вернулся я в Орти и оттуда тем же путем возвратился во Флоренцию; путь туда и обратно, включая пребывание в Риме, занял месяц. Вернувшись, я послал одну женщину к указанной монне Джемме, чтобы сообщить ей, что я ей повиновался и прочее. Она же ответила, что не предполагала, что я такой сумасшедший, чтобы из-за слов, которые она мне сказала в шутку, подвергать себя таким опасностям и прочее. Все это произошло в 1377 году».
Прибавлю от себя, что это был флорентиец Бонаккорсо Питги, и было ему тогда 23 года от роду[ref]Бонаккорсо Питти. Хроника. Л., 1972. С. 31.[/ref]
Так жизнь и литература переплетались, составляя единое нравственное и эстетическое целое. Прекрасные рыцари, прекрасные дамы, великаны и чудовища, с которыми сражались рыцари, описание турниров и пр. и пр.— все это набрасывало на самое жизнь своеобразный розовый флер. «Жил в Бретани юноша, прекрасный собой, наделенный замечательными достоинствами, владевший крепостями и замками, искушенный во многих искусствах, доблестный, стойкий и мужественный рыцарь, мудрый и осмотрительный в своих поступках, проницательный и рассудительный, превзошедший умом и талантом всех, кто жил тогда в этом государстве, и звали этого рыцаря…», и далее можно было назвать любое имя — Ланселота, рыцаря озера, или Парсифаля, или Лоэнгрина, заставить его полюбить прекрасную знатную даму и отправить его в странствия в поисках приключений, описать с десяток встреч его с чудовищами, сражения и поединки, и — роман готов. Ничего большего от него никто не ждал, но чтение его приятно услаждало воображение.
Я привел здесь начальные строки «Саги Тристама и Изольды», «записанной по-норвежски… по указу и распоряжению достойного господина, короля Хакона…». Хакон IV — норвежский король, правивший с 1217 года и, видимо, живо интересовавшийся литературой Франции, откуда шли тогда рыцарские романы. Записал сагу ученый-монах по имени Роберто. Герой этого произведения — уже названный нами Тристан. Само имя уже предрекает его судьбу: tristan — по-французски «печальный».
Как уже было сказано, роман имеет много версий и дошел до нас во вторичных вариантах. Мария Французская прямо об этом говорит:
И в книгах прочитала я,
И от людей слыхала я.
Как королева и Тристан
Страдали от любовных ран…
Все эти версии тщательно изучены. Ученые мира немало поработали, чтобы собрать их, прокомментировать, высказать по поводу их более или менее остроумные гипотезы. У нас издали их в сборнике «Легенда о Тристане и Изольде», подготовленном и прокомментированном А. Д. Михайловым (М., 1976).
В XIX веке французский ученый Жозеф Бедье составил из различных фрагментов романа нечто целое, представил современному читателю поэтический пересказ, достаточно талантливо сделанный, с которым нынешний читатель знакомится весьма охотно.
Посмотрим на роман как на документ эпохи и на Тристана как на положительного героя этой эпохи. Тристан, конечно, представитель своего сословия. Он рыцарь, королевский сын, аристократ и несет в себе достоинства, ценимые его сословием, но образ его, конечно, был мил сердцу простой крестьянки, если до нее доходил рассказ о его злоключениях.
В истории Тристана много от рыцарского романа: здесь и драконы, и черные рыцари, и турниры, и сражения. В некоторых его вариантах появляется волшебник Мерлин и король Артур, излюбленные персонажи так называемого цикла «рыцарей Круглого Сгола», но что-то иное ощущается в его стержневой сюжетной основе. Это никак не роман для развлечения. Большая и щемящая жизненная правда исходит от него.
Первое, что отличает «Роман о Тристане» от всех других рыцарских романов, это то, что его герои никак не похожи на тех «розовых» (безупречных и идеальных) витязей, какие обычно действуют в этих прелестных, хоть и развлекательных созданиях средневековой поэзии. Тристан и его возлюбленная Изольда — грешники в свете христианской, да и современной морали. Это понимали уже тогда и, хоть не умели противиться очарованию волнующей сказки, все-таки осуждали поведение главных ее персонажей.
Французский поэт XII века Кретьен де Труа заставляет героиню своего романа «Клижес» заявить: «…о любви Изольды и Тристана… рассказывают такие ужасные вещи, что я даже стыжусь их повторить».
Да и в самом романе (в некоторых его версиях) слышатся порой осуждающие ноты. Поэт Беруль вводит в свой роман эпизод с отшельником. Тот порицает Тристана и Изольду и, конечно, ссылается на козни дьявола:
О дочь моя, к творцу вселенной
С молитвой вознесись смиренной.
Гони врага людского прочь.
Но тут же поэт нравственно очищает своих героев: не они виновны в своей неукротимой страсти:
Ломая руки и рыдая,
К ногам Огрина припадая.
Изольда молит о прощенье.
«Не мы виновны в прегрешенье:
Бесовский яд сжигает нас,
Испитый вместе в черный час».
Ей вторит Тристан:
Я так люблю Изольду, отче.
Что жить в разлуке с ней нет мочи…
Отбросим все чудеса, которыми расцвечена история Тристана, оставим лишь основной конфликт. В нем правда жизни. Молодой человек, племянник короля, отправляется в другую страну сватать своему сюзерену невесту, успешно совершает свою миссию и везет ее по морю к родным берегам. Он юн и красив, красива, молода и она. Море и солнце, лазурное без облачка небо, и два юных существа. Вспыхнувшее чувство. Любовь. Средневековый человек ко всему этому, конечно, примешает приворотное зелье и тем оправдает влюбленных. Так и есть. Отправляя Изольду в путь к старому королю в жены, мать ее дает любовный напиток со строгим наказом служанке, чтобы дала его испить молодоженам перед брачной ночью, дабы навсегда они прилепились друг к другу душою. Но расслабляющая жара, нестерпимая жажда, и два юных существа по ошибке выпивают этот злосчастный напиток. Теперь уже ничто не может помешать их любви, ни Бог, взирающий с христианских небес на дела людские, ни мораль людей, ни жизненные невзгоды. Они во власти страсти. Истории этой страсти, трагедии молодых людей и посвящен роман.
Вспомним, что это XII век, что это Западная Европа, что это безраздельное господство христианской идеологии, идеалы монашеского подвижничества, умерщвления плоти, аскетизма. Почти в те же годы Данте в пятой песни «Ада» рассказал о такой же трагедии Франчески да Римини и молодого Паоло. Там был замешан рыцарский роман. Его читали молодые люди, мужняя жена Франческа и ее деверь. Рыцарь Ланселот, как повествовал автор романа, целовал прекрасную даму. Пример заразителен, поцеловались и герои поэмы Данте. И потом… роман «они уж больше не читали».
Данте скупо наметил основные вехи трагедии двух грешников. Краткий миг любви и вечное страдание в адских вихрях. Трагедия молодых людей потрясла поэта: он потерял сознание. Трагедия Тристана и Изольды так же волновала читателей XII столетия. В разных версиях романа по-разному представлены его герои. В некоторых из них король Карл, дядя Тристана, доверчив, добр, и, не найдись среди его окружения злые доносчики, он, может быть, никогда бы и не догадался об измене жены. Принять крутые меры к влюбленным заставляют Карла его вассалы — бароны. Королевская власть в те времена еще не утвердилась, феодалы держались вольготно, а иногда и надменно по отношению к верховной власти. Влюбленных должны сжечь на костре. Тристана уже ведут на место казни, но на пути маленькая церквушка. Рыцарь просит развязать ему руки, чтобы в последний раз помолиться Богу:
Вот он свободен от веревок,
В движеньях снова спор и ловок.
Ни мига не теряя зря,
Несется мимо алтаря
И из окна, с отвесной кручи
Кидается, затем, что лучше
Разбиться насмерть, чем живьем
Сгореть при скопище таком.
Но буйный ветер налетает,
Его одежду раздувает,
Несет на камень плоский плавно —
Спасен от смерти рыцарь славный.
Тристан спасен. Вмешались силы небесные. Суровый страж христианской морали, сам Господь Бог выручил его из беды («…спастись помог Тристану милосердный Бог»,— сообщает своему читателю поэт Беруль).
Казнь должна свершиться и над Изольдой. Поэт красочно описывает торжественно-мрачный ритуал. В Средневековье казни совершались пышно и всенародно:
Ведут Изольду на сожженье.
В народе ропот и смущенье.
Кто плачет, кто кричит, хуля
Предателей и короля.
Стоит она перед толпою,
Одета в узкое, тугое
Из шелка серго и блио,
Расшито золотом оно;
Густые волосы до пят,
В них золотом шнуры блестят.
Так дивен стан ее и лик,
Что не жалеть ее в тот миг
Мог лишь злодей закоренелый.
О, как впились веревки в тело!
Как видим, влюбленным сочувствует не только Бог, но и народ и автор, недаром же он так ярко живописал страдания Изольды и ее красоту. К нравственным чувствам прибавляются здесь эстетические (сочувствие, сострадание и восхищение красотой).
Однако «закоренелые злодеи» нашлись. Это некий прокаженный, увечный, «в струпьях, в черном гное». Он подает королю страшный совет — «за грех великий покарать» не огнем, не костром, а ложем с прокаженными.
Автор не скупится на краски, чтобы изобразить толпу изуродованных болезнью людей:
…один без ног,
Другой без рук, а третий скрючен
И, как пузырь, четвертый вспучен,
В трещотки бьют, сипят, гундосят
И скопом милостыню просят.
Толпы прокаженных, наводящие ужас на людей своим видом,— обычное явление Средневековья. Больниц для них еще не существовало. Их изгоняли из городов и сел. Они носили погремушки, чтобы издали предупреждать о своем приближении. Обычно им оставляли пищу и уходили подальше. Всякие контакты с прокаженными были опасны, грозили заражением, и люди боялись этого. И вот теперь королю предлагали отдать Изольду в наложницы прокаженным. Это было страшнее смерти, страшнее любой казни. Чтобы читатель ощутил весь ужас происходящего, автор пространной речью прокаженного сопоставляет два образа жизни — царский и нищенский, предельно обнажая и без того понятный контраст:
Король, будь ласков к прокаженным
И дай им всем Изольду в жены.
Мы любострастием полны.
Но женами обделены
Им прокаженные не гожи,
Лохмотья в гное слиплись с кожей.
Изольде был с тобою рай.
Носила шелк и горностай,
В хоромах мраморных жила
И вина сладкие пила.
А коли мы ее возьмем.
Да в наши норы приведем,
Да нашу утварь ей покажем,
Да на тряпье с ней вместе ляжем,
И хлебово в обед дадим.
Что мы с охотою едим… И т.д. и т.д.
Но Изольду, которую уже повели с собой прокаженные, спас Тристан. Правда, в схватку с ними ему было вступить зазорно, это не рыцарское дело, но подоспел его воспитатель Говернал. Он-то и сразился с толпой калек и убил главного и наиболее зловредного из них — Ивена. Поэт торопится заверить читателя, что Тристан никак не участвовал в сражении с прокаженным: «Не верьте низкому обману… выдумывать такое — стыд! Не мог столь достославный рыцарь поганой кровью обагриться».
Вариант «Романа о Тристане», принадлежащий перу Беруля, пожалуй, наиболее близок к реальности. Он, конечно, тоже вторичен. Поэт использовал уже ходивший или ходившие в списках тексты иных авторов. О том свидетельствуют его признания: «Беруль читал об этом сам», или: «Про то я в книге прочитал», или: «Правдивый есть о том рассказ, Беруль читал о нем не раз». Поэт вполне реалистично рисует несладкую жизнь влюбленных в лесу — шалаш, охоту на оленей ради пропитания, истлевшее от времени платье и все бытовые невзгоды. Вместе с тем проникновенно рассказывает он и о красоте окружающей природы и о поэзии самой любви:
И вот как любящие спят:
Рукою правою Тристан
Изольдин обнимает стан.
Их бестревожный сон счастлив.
Все тихо, ветр угомонился,
К Изольде солнца луч пробился,
И к лику белому приник,
И засверкал, как льдинка, лик.
Они вкушают мирный отдых,
Не помышляя о невзгодах.
В лесу безлюдье…
Так их застал однажды Карл. Но на этот раз спали они в одежде, между ними лежал меч. Их безгрешная поза умилила короля, он тихо удалился, не нарушая их покоя. Беруль отнюдь не ограничивается идиллией любви или картиной внешних неудобств жизни влюбленных, он пишет и об их нравственных терзаниях. Изольда мучается тем, что ее любимый терпит лишения из-за нее. Тристан изводит себя угрызениями совести, что поступил нечестно по отношению к своему дяде, отняв у него жену, что вверг любимую женщину в нищету и пр. К тому же действие любовного напитка стало ослабевать. (Оно было рассчитано на три года. Скептики XX века объяснили бы это весьма прозаически: с милым жить хоть в шалаше, конечно, можно, но не долго. Люди тех времен были романтичнее: они верили в сверхъестественные силы и вносили поэтический элемент в прозу жизни.)
В конце концов влюбленные обратились за помощью к отшельнику Огрину, и добрейший старик, отложив в сторону «святую книгу», которую читал с великим усердием, и взглянув на раскаявшихся грешников, пролил слезу умиления. Возблагодарив Господа Бога за то, что Тот сподобил его вернуть на праведный путь две заблудшие души, он немедленно берет перо, бумагу и под диктовку Тристана (самому рыцарю писать не подобало — для этого есть писцы) строчит покаянное письмо королю. Рыцарь лишь приложил свою печать и своей рукой поставил vale! (будь здоров!). В Средневековье, как и во времена Онегина, так заканчивали письма.
Изольда прощена, возвращена во дворец, Тристан удален в изгнание. Беруль прибавляет к своей истории еще несколько эпизодов, овеянных поэзией трагедии двух его героев. Конец романа утерян. Воспользуемся другими версиями, чтобы узнать, чем же кончились злоключения влюбленных.
Готфрид Страсбургский. Его роман о Тристане тоже без конца и без начала. Поэт не озабочен требованиями реальности и к истории своих героев относится, скорее, с некоторой иронией. Все это сказка, и будем к ней относиться, как к сказке — красивой, изящной, развлекающей нас. Таков взгляд поэта. Изольда? Почему она ушла от короля к Тристану? Вы что, не знаете женщин? Им подавай все запретное:
Попы нам любят повторять.
Что плохо поступила Ева,
Сорвавши плод запретный с древа…
И до сих пор все дщери Евы
Едят посевы с ее древа.
Невзгоды в лесу, несладкая жизнь в шалаше, в лишениях? Полноте. У них все есть: и прекрасный дворец, и многочисленная челядь:
Три липы с кроною густой,
Колодец с ключевой водой,
Трава зеленая, цветы,
Ручей, бегущий с высоты,
Пернатых звонкая семья
От зяблика до соловья,
Хохлатый жаворонок, чиж,
Синица, иволга и стриж,—
Все пели — всяк на свой мотив,
Усердствуя наперерыв.
И заливались соловьи
На этом празднике любви.
Словом — праздник любви. Трагедия? Ее нет в нашей истории, и не будем отягчать свои души ненужным состраданием. Любовь прекрасна уже тем, что существует, что увлекает нас далеко от проторенных путей, вдаль от посторонних глаз, заводит в дебри, в лесную глушь, выйти из которой не найдется сил.
Я это знаю. Я там был.
Я тоже прежде, в старину
Был у своей любви в плену…—
повествует с шутливой веселостью этот средневековый жуир, далекий от христианской аскезы и, пожалуй, от того, что в те времена называлось пьета (благочестие). В других версиях романа о Тристане имеется эпизод с женитьбой рыцаря. После того как Изольда вернулась к мужу, Тристан, мучимый тоской по возлюбленной и ревностью, желая вытравить из своей груди яд любви, решил жениться. Сестра его друга носила имя Изольда, была хороша собой, и он ей сделал предложение. В первую же брачную ночь он понял, что совершил непоправимую ошибку: любить жену он не мог, как ни старался. Не найдя успокоения себе, он теперь принес несчастье и другой Изольде. Нравственные страдания его удвоились. Великое горе испытала и Изольда первая, узнав о его измене. Так два несчастных существа боролись с судьбой. Чувство их было неугасимо. Тристан тяжко заболел. Излечить его могла только Изольда первая. Она спешит к нему, но море то штормит и мешает кораблю пристать к берегу, то в безветрие держит корабль в своем плену. Ждет Тристан прибытия возлюбленной. Вот показался ослепительно белый парус вдали, он уже совсем недалеко, но ревнивая супруга, Изольда вторая, обманула мужа: черный-де парус на корабле. Недобрый это знак. Значит, нет на корабле Изольды, значит, забыла она его. И Тристан умирает. Изольда опоздала. Она прибыла, когда тело ее милого было уже бездыханно, и не пережила его. Похоронили их по разным сторонам церкви. Так пожелала жена Тристана. Но из их могил выросли деревья, и верхушки их соединились над куполом церкви и переплелись. Автор этой версии («Сага Тристама и Исонды») вложил в уста «грешницы» Изольды молитву к Богу. Она произносит имя библейской грешницы, с которой, судя по всему, сравнивает автор свою героиню. «Ты помог Марии Магдалине…»,— обращается она к Христу.
Богобоязненный монах испрашивал у своих читателей снисхождения к своим героям: они, конечно, грешны, но простим их, как простил Бог распутницу Марию из Магдалы.
Легенда о Тристане и Изольде волновала средневекового читателя и нашла широкое распространение в странах Западной Европы. Популярность ее объясняется жизненностью основного конфликта. Человеческие чувства вступают в противоречие с общественной моралью. Отсюда трагедия.
* * *
Все человечество, будь оно на Востоке или на Западе, может соединиться узами божественной любви, поскольку мы все волны одного моря.
Марк Тоби
Как бы далеки друг от друга ни были культуры Запада и Востока, контакты между ними так или иначе происходили. В VIII веке арабы (мавры) проникли в Испанию, захватили часть ее территории, надолго воцарились в ней. Испанцы методично и упорно их оттесняли, отвоевывая свои земли (реконкиста — отвоевание), но долгое совместное проживание не могло не отразиться на культурах того и другого народа.
В период крестовых походов произошла новая встреча двух культур в тех же трагических обстоятельствах (войны, завоевания, кровь, жестокости). Европейцы, оказавшиеся в странах Ближнего Востока, были очарованы сказочными богатствами восточных владык. Им и не снилась такая роскошь. Европейские суровые замки были, надо сказать, мало пригодны для комфортной жизни: холодные каменные стены, каменные витые лестницы, большой зал иногда служил и конюшней. Рыцари прямо въезжали в него, часто тут же на полу располагались для ночлега. Да и помыться в них было негде. Словом, быт был весьма примитивен и непритязателен.
Во дворцах же восточных вельмож царила неслыханная роскошь. Арабы, приняв от греков и римлян эстафету культуры, намного опередили и технически, и в плане гуманитарных знаний народы Европы. К тому же мусульманская религия отнюдь не запрещала чувственные наслаждения и вообще радости жизни. Их философии жизни был чужд аскетизм, который исповедовали европейские христиане.
Под влиянием арабского Востока европейские монархи и аристократия стали перестраивать свой быт. Оставляя простому народу идею аскетизма, средневековые европейские дворяне позволяли себе то самое мусульманское свободомыслие, которое обнаружил Маркс в действиях сицилийского короля Фридриха II Гоффенштауфена.
При дворе этого короля образовался круг поэтов. Лучшему из них Вальтеру фон дер Фогельвейду он подарил небольшое поместье, подражая Октавиану Августу и Меценату.
Вальтер не обошел своим стихом крестовые походы, благословляя их, писал гневные поэтические инвективы против папы римского, с которым враждовал король (папа отлучил его от церкви), но главные краски с его поэтической палитры ложились на картины любви:
В чужих краях нередко я блуждал.
Но увлечен чарующею силой,
Я никогда нигде не забывал
Ни дев, ни жен своей отчизны милой.
К чему мне лгать? В сердечной глубине
Носил я образ женщины немецкой —
И был всегда он мил и дорог мне
Своею непорочностию детской…
О край родной! Могилой будь ты мне:
Тебя прекрасней нет во всей вселенной.
Поэзия Востока во времена Средневековья окрылена подобными же чувствами. Лирические стихи западноевропейских трубадуров, труверов, миннезингеров и восточных лириков Саади, Хафиза и других, рыцарские поэмы-романы и произведения Фирдоуси, Низами, Навои в сущности едины в своем стремлении воспеть и возвысить любовь. В эротической поэзии Востока было столько же рыцарства, столько же обожания женщины, сколько и в поэзии Запада. Объединяет их и дух восторженного приятия жизни. Они поэтизировали и радости и страдания влюбленных.
Арабские завоевания, как было уже сказано, далеко раздвинули географические границы ислама. Народы Испании, Ближнего Востока, Средней Азии, Кавказа оказались в сфере его влияния. Вместе с исламом пришел к этим народам и арабский язык, вначале вводимый завоевателями насильно. В VIII — IX веках он стал языком межплеменного, интернационального общения. Этому способствовала уже высокая к тому времени культура арабов, обогащенная культурой античности, которую недавно дикие бедуины воспринимали с особым энтузиазмом.
Простой народ, однако, оставался верен своему родному языку. Арабский язык как литературный стал достоянием культурной элиты. Любопытны в этой связи сетования одного благочестивого христианина, испанца IX века, жителя Кордовы Альваро: «Мои единоверцы любят читать поэмы и различные сочинения арабов… Все молодые христиане, которые выделяются своим талантом, знают только арабский язык и арабскую литературу, они читают и изучают с величайшим рвением арабские книги; они составляют себе за большие деньги огромные библиотеки и повсюду заявляют, что эта литература восхитительна… Какое горе!»
Антиарабское движение в завоеванных странах привело к тому, что начала создаваться национальная литература на языке фарси. Персидский язык в качестве литературного уже использовался в IX—XV веках на обширной территории Средней Азии, Ирана, Афганистана, Азербайджана, частично Турции и Северной Индии. Был сохранен, однако, ислам и арабская графика для письменности.
Культурными центрами стали Самарканд, Бухара, Балх, Мерв. Ныне от когда-то цветущего Мерва остались лишь развалины на территории в 70 квадратных километров.
Ислам в этом обширном регионе остался, но древнейшая культура персов, философия Заратуштры, магические песнопения «Авесты» (гаты) из глубины веков несли свои послания новой культуре персоязычных народов. Поэтому совершим небольшой экскурс в иранские древности.
Однако прежде совершим небольшой экскурс в эпоху, к нам более близкую. В начале XIX века в странах Европы возник небывалый интерес к средневековью. Во Франции, Германии, Англии и в известной степени в России пошла мода на нравы рыцарских времен, рыцарские замки. Средневековьем буквально бредили. Вальтер Скотт наводнил литературу историческими романами о временах средневековья. Вслед за ним устремились другие романисты. Светские маскарады наполнились нарядами и масками, скопированными с одежд далеких дней. Вальтер Скотт строит себе замок, подобный тем, которые когда-то возводили владетельные феодалы, он наполняет их соответствующим реквизитом. Русский царь Николай I с увлечением коллекционирует рыцарские доспехи и сам охотно позирует художнику в железной броне стародавних дней. Русский вельможа, граф Воронцов строит на берегу Черного моря в Алупке роскошный дворец в стиле средневековых замков.
Увлечение охватило и поэзию. Немецкие, английские поэты пишут баллады о замках, таинственных призраках в облике рыцарей, стилизуя свои поэтические сказания под традиции рыцарской поэзии. Однако, как ни странно, их коллеги, жившие за несколько столетий до них, и в невеселые, аскетические дни были более веселы и жизнерадостны. Их герои всегда выходили победителями в борьбе с черными силами, и любовь, воспеваемая ими, была радостна и светла. У поэтов же XIX века эти когда-то светлые легенды покроются таинственным и недобрым мраком. Теперь рыцарей подстерегают неотвратимые беды, не помогают ни молитвы, ни покаяния.
В русской поэзии большую дань этому мрачному, темно-романтическому увлечению отдаст В. А. Жуковский своими прекрасными переводами или вольными переложениями немецких и английских образцов. Для примера приведу несколько извлечений из поэзии русского автора.
В 1824 году Жуковский напечатал свой перевод баллады Вальтера Скотта «Замок Смальгольм» (у английского поэта — «Канун святого Джона»).
Страшная кровавая история рассказана в балладе. Суровый барон Смальгольм узнал об измене своей молодой жены. Встав до рассвета и оседлав коня, он отправился к своему сопернику, встретился с ним и убил его. Возвратившись через три дня и ничего не сказав жене, он спрашивает пажа, как вела себя в его отсутствии его супруга.
— Три ночи она ходила к маяку и говорила с темным рыцарем.
В последний раз она звала рыцаря к себе в опочивальню, говоря, что мужа не будет и они смогут вместе провести ночь. Рыцарь говорил, что он «не властен прийти», но она настаивала.
Оказывается, неверная жена говорила с призраком уже убитого и похороненного любовника. Но, поскольку она звала его, он явился к ней ночью, когда спал ее супруг, грозный барон Смальгольм. Дама еще не знает, что перед ней призрак, и лишь обеспокоена тем, что может проснуться муж:
«Воротись, удалися»,— она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит:
Не страшись, не услышит нас он.
Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;
Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают — и труп мой зарыт…
И надолго во мгле на пустынной скале.
Где маяк, я бродить осужден.
Таинственные, потусторонние силы вмешиваются в судьбы людей и сурово наказывают их за прелюбодеяния, за пороки, а то и просто преследуют их неотвратимой бедой. Так отозвались в душах поэтов XIX века образы рыцарской литературы средневековья.