* * *
Всюду байты, дворцы из порфировых скал,
Вкруг фонтаны и пальмы на страже,
Это солнце на глади воздушных зеркал
Пишет кистью лучистой миражи.
Николай Гумилев
Представим себе доисторический Иран и его жителей. Прежде всего их верования, ибо в них запечатлены философские, нравственные и эстетические обоснования всего жизненного уклада народов. Они поклоняются солнцу и огню, оберегают природу, ими руководит священная боязнь загрязнить воду, воздух, землю. Все в природе священно.
Приведу поистине лирическое описание немецким поэтом Гете пантеистического характера религиозных представлений древних иранцев: «На созерцании природы основывалось богопочитание древних парсов (персов, иранцев.— С.А.). Поклоняясь Творцу, они обращали взор в сторону восходящего Солнца, всем очевидного великолепнейшего из явлений. Там, верилось им, созерцали они воздвигнутый престол Господень, в окружении сверкающих искр — ангелов. Славу Божию в возвышающих душу служении ему каждый мог лицезреть, и самый малый из малых. Из хижины выходит бедняк, воин — из шатра, и вот уже отправлена проникновеннейшая из функций.
Новорожденных святили в огненной купели солнечных лучей, и весь день напролет и во всю свою жизнь видел перс, что неотступно сопутствует ему, во всех его деяниях и поступках, изначальное светило. Луна, звезды разгоняли мрак ночи, недостижимые, как и оно, достояние беспредельности. Огонь же всегда был рядом, он грел, освещал по способности своей. Творить молитву в присутствии местоблюстителя сего, склоняться пред бесконечно прочувствованным — все это становится благовоспринятой обязанностью благочестия. Что может быть опрятнее светлого восшествия Солнца, и с той же опрятностью следовало разводить и сберегать огонь, дабы пребывал он священным, солнцеподобным. Кажется, Зороастр первым превратил драгоценную чистую религию Природы в обстоятельный ритуал». Но здесь уже обратимся к истории.
В 538 году до н. э. пал Вавилон, и вся Малая Азия признала владычество персидского царя Кира. Через 17 лет после этого сын Кира Камбиз овладел Египтом. Огромное рабовладельческое государство Персия под главенством неограниченных деспотов Ахеменидов существовало более двухсот лет (550—336 гг. до н.э.). В это время расцветает и персидское искусство.
Широко раскинувшаяся держава имеет несколько крупных административных и культурных центров с грандиозными архитектурными постройками — Экбатана в Мидии, Сузы в Эламе, Пасаргады — в древнейших городах Ирана. Царь Дарий и затем его сын Ксеркс отстраивают новую столицу государства — Персеполь.
От всех этих гордых и пышных царских резиденций почти ничего не осталось. В Экбатане найдены лишь туловище льва да несколько обломков от колонн, которые ныне хранятся в Париже, в Лувре. Раскопки в Персеполе значительных находок не дали, однако то, что найдено, позволяет в какой-то мере представить своеобразие древнеиранского искусства. Многое шло от культуры народов, населявших долины Нила и Двуречья, кое-что отмечено уже печатью тонкого эстетического гения древнего грека. Персидские цари охотно привлекают для своих построек мастеров-иноземцев.
Дворец Ксеркса в Персеполе, как он предстает нашему воображению по реконструкции, был легким, изящным, ажурным, напоминая при своих грандиозных размерах произведение ювелирного искусства. В нем нет мрачного величия египетских построек, нет и той ясной гармонии линий, пропорций, сохраняющих в безыскусственной простоте вечную и непреходящую красоту, что увидим потом в архитектуре эллинов — здесь одно чувство охватывает вас — ощущение расточительной роскоши, чуждой всякой мысли о пользе. В этом — своеобразие придворного древнеиранского искусства, но оно не лишено и своей прелести.
О литературе иранцев этого периода мы почти ничего не знаем. В распоряжении науки имеется «Авеста», произведение, создававшееся в течение столетий.
Подобно тому как горы обнаруживают в своих геологических пластах следы различных исторических эпох, так и этот памятник иранской культуры содержит в себе множество исторических наслоений и деформаций, которые не всегда поддаются точному определению и учету. Само название «Авеста» близко к названию древнеиндийских «Вед», и оба близки к русским словам «ведать», «вести». Очевидно, первоначально оба памятника мыслились как собрание старинных народных преданий, «ведать» которые должен был каждый: в них хранился свод всех познаний древних иранцев или древних индийцев. Это были своеобразные энциклопедии мудрости — морально-философской, художественной и религиозной, ибо в древности наука, философия и искусство почти всегда облекались в форму религиозного сознания.
Из 21 книги «Авесты», собранных и канонизированных при Сасанидах (VI в.), сохранилось только 4, и только одна из этих четырех — полностью («Вендидат» — заклинания против злых духов). Ядро «Авесты» и самую древнюю часть ее составляют «Гаты» (песнопения). Они были собраны при Ахеменидах (Ксеркс, 486—465 гг. до н.э.). Самая древняя рукопись «Авесты», дошедшая до нас, относится к 1278 году до н.э.
«Авеста» — священная книга иранцев, подобно Библии у иудеев и христиан. Автором «Авесты» иранцы считают Заратустру, или Заратуштру (греки называли его Зороастром). В науке нет единого мнения о реальности этой личности.
Имя Заратуштра упоминают древние авторы, греки и римляне (Геродот, Ксенофонт, Платон, Плиний, Плутарх). Он жил якобы в 660—583 годах до н. э. Родился в Западном Иране, отец его был родом из «страны нефтяных колодцев» (где-то в современном Азербайджане). Сонм легенд окружает само имя Заратуштры: его рождению радовалась сама природа, деревья и реки пели гимны, демоны, объятые страхом, бежали в подземелье. Ребенок, выйдя из чрева матери, громко рассмеялся. Плиний рассказывал, что мозг в голове мальчика бился, рука, положенная на его голову, отскакивала от его ударов. Демоны стремились погубить младенца, бросали в огонь, под ноги стада быков, лошадей, на съедение волчице, но всегда он чудом спасался. В 15 лет (совершеннолетие) он стал невредим от посягательства демонов, а в 20 лет «оставил мирские желания и вступил на путь праведника», жил в пустыне, беседовал с Ахурой-Мазда, размышлял, готовил свое учение. В 30 лет он приобщился к божественной мудрости, начал проповедовать свое учение, странствовал. Иранский автор XIII века Ибн-аль-Атир так описывал скитания Заратуштры: «Тогда он отправился в Индию и передал ее («Авесту».— С.А.) тамошним государям. Потом он пошел к китайцам и к туркам, но ни те ни другие не захотели принять его. Они выгнали его из своих земель. Он направился в Фергану, но царь ее хотел убить его. Он бежал…»
Как и все проповедники, Заратуштра обращался к простому люду и призывал к сочувствию беднякам. «Что всего полезнее для души?» — спросили его. «Питать бедного, давать корм скоту, подкладывать дрова в огонь»,— ответил он. Идея добра, гуманности всегда питала народные массы, самые беднейшие ее слои. К народу можно было идти только с идеей добра. Добру учил и Заратуштра: «Ахура-Мазда вещал смертному и смертной: Вы — люди, вы предки мира, вы сотворены мной совершенными в духе благочестия; исполняйте же от всего сердца долг закона, думайте добрые мысли, говорите добрые слова, совершайте добрые дела и не служите бесам».
Все несчастья людей он относил к деятельности бесов. Они повинны во всем дурном. Люди слабы, легко поддаются соблазнам.
Учение Заратуштры идеалистично в своей основе. Он полагал, что «сначала сотворена душа, а потом для нее создано тело, в которое она вложена…». Подобное же толкование мы найдем и в христианстве. Идеи кочуют. Проповедники различных религий питают друг друга. Душа вложена в тело, «чтобы возбуждать тело к деятельности, потому что только для деятельности оно и создано»,— говорит Ахура-Мазда — главный бог иранцев.
Заратуштра успокаивал своих слушателей светлой мечтой о воскрешении после смерти, о победе светлого начала: «…под землю уйдут бесы, мертвые восстанут, жизнь вернется в тела, и они сохранят дыхание».
Однако человек недоверчив, ему нужны и доказательства, он сомневается. Так ли?
Спросил Заратуштра Ахуру-Мазда: «Как восстанет тело, когда его развеял ветер и унесла вода, и как произойдет воскрешение?» И ответил Ахура-Мазда: «Если, благодаря мне, небо возникло из драгоценного камня и держится без колонн, духовно опираясь на далеко льющийся свет; если, благодаря мне, возникла земля, которая стала носительницей материальной жизни, и нет другого хранителя миротворения, кроме нее; если, благодаря мне, солнце, месяц, звезды поднялись на твердь небесную; если, благодаря мне, зерно устроено так, что, будучи брошено в землю, оно вырастает и с избытком возвращает себя; если, благодаря мне, в растениях и других предметах живет огонь, которого никто не возжигал, если сын создается и получает образ во чреве матери и всем частям тела, коже, костям, крови, ноге, глазу и уху придается свой особый вид… если все это в отдельности создано мною так, то неужели это не труднее, чем совершить воскрешение мертвых? При воскрешении мертвых не помогут ли они мне сами, а когда я их создавал, их еще не было! Заметь же, я сделал все это, когда ничего не было, неужели мне не воссоздать того, что уже существовало? Ибо в это время будут потребованы назад от духовной земли кости и от воды кровь, от деревьев волосы, от огня дыхание: все то, что было взято у них при первоначальном создании».
Как видим, у каждой материальной вещи был свой духовный прародитель, и при воскрешении у него будет изъято для нового материального воссоздания то, что бралось уже раньше: от «духовной» земли — кости, от «духовной» воды — кровь и т.д.
Мечта человека уносила его не только в вечную и блаженную жизнь, где нет печалей, но и в сторону, где нет и не может быть злых и бесчестных людей, в страну людей идеальных. Для этого все, уходящие в эту блаженную страну, должны пройти через очистительные огни. Христианство изобрело для этого специальную территорию — Чистилище. Задолго до христианства о том же проповедовал Заратуштра: все восставшие из мертвых подвергнутся очистительному огню, праведники это воспримут с наслаждением, ибо огонь только омоет их, подобно водам теплого моря, нечестивцы испытают страшные муки, но, пройдя через них, они очистятся, и все люди обретут вечную жизнь и вечное счастье. Злые же силы исчезнут. Так Ахура-Мазда завершит дело творения.
Можно представить себе, как благоговейно слушали люди подобные проповеди, как радостно сверкали их глаза — ведь им обещалось вечное блаженство, а жизнь реальная так была отягощена страданиями! Ныне религия
зороастризма почти исчезла, немногочисленные последователи ее живут в Индии и еще меньшее число их в самом Иране.
Кто же был, однако, Заратуштра? В любой легенде всегда лежит реальный факт. Надо полагать, что существовал все-таки человек, имя которого обросло самыми фантастическими легендами. Видимо, это был талантливый проповедник, одаренный поэтическим воображением, познавший силу слова и умевший пользоваться им. В одной из гат поется:
Мазда, Заратуштре дай Слово чудодейственное то,
Что поможет наконец,
И идет Спитамид Заратуштра,
Тиштрайя, блестящий, сверкающий.
На озеро Ворукаша
В образе белого коня.
Прекрасного, златоухого,
С золотой уздой.
А навстречу ему выбегает дэв Апоша
В образе черной лошади.
Лысой, с лысыми ушами.
Лысой, с лысой шеей.
Лысой, с тощим хвостом,
Тощей, безобразием пугающей.
Вступают они в рукопашную.
О Спитамид Заратуштра,
Тиштрайя, блестящий, сверкающий,
И дэв Апоша
Бьются они, Заратуштра,
И побеждает его, одолевает его
Тиштрайя, блестящий, сверкающий.
Деление мира на два начала, свойственное почти всем религиям мира, в иранском мифотворчестве особенно резко обозначено. Из этого исходит и отношение к иноверцам, фанатическая нетерпимость к ним, иноземцы—противники бога Добра, они сторонники бога Зла, их наставляют злые дэвы, их надо убивать. Кроме этих двух божеств, иранцы ввели в свой пантеон много других божеств: Арта бог огня и всеобщего благоустройства, Вохуман — бог скотоводов, Мирта бог солнца и др.
В поэтических гатах Заратуштры запечатлен пытливый ум человека, желающего познать глубочайшие истины мира и бытия. Жрецы, канонизировавшие и догматизировавшие древние поэтические тексты, приспособившие их к целям, весьма утилитарным, а именно к закабалению душ, не могли вытравить дух вечного искания знаний:
Спрашиваю тебя, скажи мне правду, о Ахура!
Как будут основы наилучшей жизни?
И спрашиваю тебя, открой мне правду, о Ахура!
Кто был изначально отцом Арты при зарождении его?
Кто проложил путь солнцу и звездам?
И спрашиваю тебя, открой мне всю правду, о Ахура!
Торжественные и величавые вопросы, повторы, звучащие как аккомпанемент («и спрашиваю тебя»), создавали, надо полагать, настрой благоговения среди верующих иранцев, вызывали душевный трепет. В религиозный текст, в прославление божества врывается вполне земной, вполне реальный поэтический гимн красоте человеческой, и канонические молитвы становятся лирической поэзией:
Всякий может увидеть ее,
Ардвисуру Анахиту,
В образе прекрасной девушки,
Сильной, стройной.
Прямой, высоко подпоясанной,
Знатного рода, именитого,
В нарядном плаще
С обильными складками, златопрядном…
Красуется она серьгами.
В арсенале художественно-изобразительных средств древней поэзии чуть ли не главное место занимала гипербола. Человеку хотелось верить в чудо. Его силы в борьбе со стихией были невелики, и он прибегал к воображению, а оно рисовало ему сверхъестественные возможности. И он проникался верой в чудо. Победа над силами зла вселяла уверенность в себя и оптимизм. Реальная жизнь казалась краше в свете воображаемых чудес.
Иран процветал при Сасанидах, династия которых правила с III века до арабских завоеваний. Господствующей религией был зороастризм. О Заратуштре помнили, но догматы зороастрийской церкви далеко отходили от тех поучений легендарного проповедника, которые вошли в «Авесту». Поклонялись силам природы — солнцу, огню, звездам. Страна покрылась множеством храмов. В них совершались ритуальные богослужения, читали тексты «Авесты», пели религиозные гимны. В храмах горел неугасимый огонь — предмет поклонения. Вырос огромный штат священнослужителей, жрецов. Их называли хербадами, маобадами.
Правили страной шахиншахи (цари царей) — представители семьи Сасанидов после Ардашира I, который объявил себя в 226 году правителем государства.
Иран был богатой и сильной страной. Он не раз вступал в единоборство с Римом. Так было до начала VII века, когда на историческую арену вышли обретшие новую религию, еще невежественные, но воинственные арабы. Историю их походов, их завоеваний оставим историку. Воспользуемся лишь конечными итогами этих завоеваний.
В VIII веке арабский халифат превратился в могущественную державу, включавшую в свой состав огромную территорию. Для управления им потребовалось разделить его административно на пять наместничеств. Первое включало Иран, Ирак, Хорасан, Среднюю Азию, Восточную Аравию. Второе — Йемен, Центральную Аравию. Третье — Армению, Азербайджан, восточную часть Малой Азии. Четвертое — Египет, Ливию, Триполи. Пятое — Западную Африку, Испанию.
Арабы, захватившие эти территории, подверглись сами культурному влиянию завоеванных народов, однако, насильственно арабизируя эти народы, значительно изменили их жизнь. Прежде всего это касалось религии. Арабы принесли с собой ислам. Возникла особая арабо-иранская культура.
Историк литературы останавливается в странном затруднении, описывая культуру Востока после возникновения ислама. Народы в результате завоеваний, завершенных как-то внезапно, победоносно и дерзко выходцами из Аравии, вчерашними бедуинами, оказались как бы в одном котле — ассирийцы, финикийцы, египтяне, греки, персы, евреи, арабы, жители Кавказа и Средней Азии и даже далекой Индии. Все они так или иначе усвоили арабский язык и священную книгу арабов Коран. Арабская и персидская культуры слились так тесно, что трудно подчас разделить их.
Каждый народ вносил из своей национальной культуры что-то свое в эту новую арабоязычную культуру. Сами завоеватели как-то стушевались перед несметными культурными богатствами подчиненных ими народов. С полным основанием можно сказать, что в мировом масштабе эстафету общечеловеческой цивилизации нес этот странный, но мощный конгломерат народов.
Началось, однако, с того, что завоеватели-арабы стали безжалостно уничтожать культуру покоренных народов. Рассуждали так: все истинное и ценное содержится уже в Коране, что чуждо Корану, то вредно, что близко Корану, то бесполезно, ибо повторяет уже сказанное. Завоеватели стали насильственно навязывать покоренным и свой арабский язык. Частично они преуспели в этом, но иранцы в конце концов отстояли и свой язык, и свою культуру.
Арабы вскоре оценили духовные ценности покоренных народов и в какой-то степени подчинились их благотворному влиянию.
Сейчас трудно полностью разграничить арабскую и иранскую культуры, определить, что принадлежит одним, что другим.
Парадоксально, завоеватели-арабы, с их строгой воинской дисциплиной, строгой дисциплиной быта и всего государственного устройства, создали искусство нежное, воздушное, прозрачное и легкое, искусство капризной фантазии художника, претендующей только на изящество, только на изысканность. Будто воины, вернувшиеся из дальних, трудных, кровавых походов, желали только одного — забыть о них, возлечь на мягкие диваны, на роскошные ковры, отдаться сладкой лени под нежные звуки музыкальных инструментов, пения и вдыхать обольстительный, пьянящий аромат лести поэтов, зовущих к наслаждению и любви.
Немецкий поэт Гете, создавший «Западно-Восточный диван», чутко уловил это своеобразие восточной поэзии Средневековья. «Эти игры легкомысленного воображения, вольно снующего между реальностью и немыслимым, излагающего невероятное как истину и несомненность, в высшей степени отвечали восточной чувственности — изнеженному покою и уютному безделью. Легкие, колышащиеся воздушные создания…»
Рудаки (Абу Абдаллах Джафар)
В прохладе сладостных фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт, бывало, тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою рукой
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
А. С. Пушкин
В кишлаке Панджрудак в Таджикской республике построен пышный мавзолей. Среди гор и зеленых кущ стоит он, распространяя вокруг ощущение благостной тишины и вечного покоя.
В этих местах когда-то (860—941 гг.) жил Рудаки, поэт-слепец, собиравший старинные песни и сам слагавший их.
При правителях Бухары он возглавлял многочисленный штат придворных поэтов-панегиристов, тешивших уши шаха пышными славицами. Он был тогда богат и знаменит и взыскан лаской всесильных деспотов. Но капризная воля владык непредсказуема, и однажды он оказался в опале, был сослан и умер, видимо, здесь, в этом чудесном краю нынешнего Таджикистана, в нищете и забвении. Молва донесла до нас легенду о том, что он оставил 130 тыс.
двустиший. Дошло до нас немного: одна касыда и фрагменты перевода с арабского поэмы «Калила и Димна»
да «Ода на старость».
Рудаки писал на языке фарси, или, как еще называют этот староперсидский язык,— дари. Что можно сказать о поэзии Рудаки? Лучшей ее характеристикой могут служить чудесные, как всегда, стихи А. С. Пушкина, с удивительным проникновением постигавшего дух чуждых ему эпох, стихи, которые мы поместили в эпиграфе. Рудаки в своих стихах славит вино как источник радости. Это странно, ведь ислам запрещает всякие хмельные возлияния. Позднее тема вина найдет страстного энтузиаста и в Омаре Хайяме.
Здесь сказались, пожалуй, старые персидские традиции. Еще греческий историк Геродот в V веке до н. э. описал обычай персов решать серьезные дела во время обильного застолья: «…за вином они обычно обсуждают самые важные дела. Решение, принятое на таком совещании, на следующий день хозяин дома, где они находятся, еще раз предлагает (на утверждение) гостям уже в трезвом виде. Если они и в трезвом виде одобряют это решение, то выполняют. И наоборот: решение, принятое в трезвом виде, они еще раз обсуждают во хмелю».
Рудаки склонен к философским раздумьям о скоротечности жизни, о бренности всего сущего. Эти раздумья покрыты легкой дымкой печали, особенно в годы старости!
Годы весны сменились годами суровой зимы.
Дай посох! Настало время для посоха и сумы.
Однако главная тема — любовь и радости жизни: «Радостно жить с черноокими, радостно!»
Фирдоуси
Вся земля наполнится молвою обо мне, я не умру, я жив, я посеял семена слов.
Фирдоуси
Есть городок в современном Афганистане недалеко от Кабула, по дороге в Кандагар. Называется он Газна (Газни). Когда-то он был столицей могущественного государства. В его владения входили Хорезм, Пенджаб, Хорасан, земли к востоку от Бухары. То было самое сильное и богатое государство в Средней Азии. Правили им Газневиды, наиболее известным из этой династии был Махмуд (998 — 1030), султан воинственный и жестокий. В те же годы жил и творил знаменитый Фирдоуси. Точных дат рождения и смерти поэта наука не знает — где-то в середине X века родился, умер в Хорасане в первые три десятилетия XI.
Легенда рассказывает, что Махмуд не принял сначала поднесенную ему поэтом «Книгу царей» («Шах-наме»),
считая ее еретической по отношению к исламу, и поэт, удалившись в Хорасан, якобы написал на него сатиру.
Махмуд же по прошествии некоторого времени по достоинству оценил поэму и послал автору ее богатые подарки, но было уже поздно — поэт скончался.
То было время, когда в народе зрели антиарабские настроения, и Фирдоуси обращается к истории Ирана, создает огромную героическую эпопею пятидесяти царств, потому и названа его поэма «Книгой царей». Перед нами мир мифов, легенд от сотворения мира до исторических времен. Оживают образы древней иранской религиозной системы, рисуется резкое противопоставление начал добра и зла в духе древнего зороастризма.
В поэме действуют демоны, дивы, бог зла Ахриман. На стороне добра богатыри, они сражаются с демонами, они сильнее их. Тиран Зоххак, царь-змей, пожирающий юношей, его враждующие между собой сыновья Иран и Туран. История совершается в вечной сумятице добра и зла. Сторону зла, конечно, занимают арабы и византийцы — враги исторического Ирана. Все это в иносказаниях.
Светлыми красками окрашены идеальные герои — принц Сиявуш, Жамшид, Кей-Хосров (имеется в виду Хосров I Ануширван).
Фирдоуси — поэт высокого философского мышления. С первых же стихов мы в сфере космических проблем — нет справедливости в человеческом обществе, нет ее и в законах вселенной, и первый пример космической несправедливости — феномен смерти.
Поэма открывается славицей разуму, «оку души». Разум — «венец мироздания», он познает «образ и суть», говоря нашим языком, — содержание и форму. «Око души» (разум) познает добро и зло при помощи трех своих служителей — слуха, зрения и речи.
Поэт-мудрец полон уважения к знаниям и зовет своих читателей к неуспокоенному стремлению постигать мир. «Познания вечного жаждой томись», а «предела знаниям нет», — тут же утверждает он.
С первых же строк поэмы мы в сфере вечных вопросов, волновавших человечество изначально. Что такое добро или зло в космических масштабах мироздания? Вот палящий вихрь взметнул раскаленные пески пустыни и сорвал еще недозрелый плод с ветки. Каким законом судить этот вихрь? Как назвать эту акцию вихря — злом или добром? А смерть? Она ведь — закон вселенной, пред ним равны всё и все. Что же это за закон? Зачем он? Понятие справедливости теряет свое значение перед страшной роковой неизбежностью.
Ты правый суд зовешь, но где же он?
Что беззаконье, если смерть закон.
И человечество в бессилии стоит перед этой загадкой, всеми силами стремится проникнуть в тайны мира, но…
Что разум о тайне смерти знает?
Познанья путь завеса преграждает.
Стремится мысль к вратам заветным тем,
Но дверь не открывалась ни пред кем.
Понятия о справедливости общечеловеческие. Как и у других народов, славится Правда, за нее отдают: «Богатство, дом, рабынь красивых». Приметы времени — повсюду: награда за правду, но какая? — рабынь красивых. Рабынь? Мы в Средневековье, на Востоке. Рабство еще входит в понятие справедливости.
Ложь сравнивается с кривой стрелой, а такая никогда не попадает в цель:
Стреле не подобает кривизна.
Кривая в цель не попадет она.
* * *
Зачатие и рождение прекрасного Сухраба, героя поэмы Фирдоуси, конечно же, необыкновенно. Ведь это сказка, ослепительная и полная красоты, как и сама поэма. Великий богатырь Рустам заночевал у шаха Самангала. Ночью прокралась к нему в спальню дочь шаха и обратилась к нему со смелой в девических устах речью:
Прошу я дай мне сына
Такого же, как сам ты, исполина.
Еще никто не видел ее лица, кроме слуг и отца. Была она безгрешна телом и мудра душой, а прелестям ее не было числа. Фирдоуси — поэт Востока — ценитель женской красоты, не скупился на краски. Он называет ее луной, солнцем дня, неземной пери. Брови ее — два согнутых лука, косы — два аркана, губы — что цвет рубина, а зубы — подобны жемчугу. Ее щеки пылали, как розы, блистали ушные мочки, а в них драгоценные серьги сверкали в свете лунном, и не было в мире стройнее стана. Это была звезда любви.
Рустам подивился: «Кто ты? Как зовут тебя? Зачем здесь, ночью темной». И девушка призналась ему, что давно уже прослышала о нем. Молва идет, что перед его могучей рукой трепещут львы, и тигры, и морские киты, что само небо стонет под его мечом; когда он разит в бою противника, то, «рыдая, плачут кровью облака». От такого человека хотела она иметь сына, потому и пришла. И Рустам полюбил ее, став ее мужем «по вере, по обычаям старинным», испросив ее руки у шаха Самангала, счастливого от такого славного союза.
Так состоялось зачатие Сухраба. Рустам же не может долго нежиться семейным уютом, его мир — степное раздолье, страсти борьбы и битв, охота на онагров. Покинул он царские покои, оставив только молодой жене свой талисман, чтобы передала она сыну, когда он родится. Да отличится он «мужеством и благородством», да будет «мил он солнцу»!
И нельзя ему быть иным. Если красота Тахлины, его матери, заключалась в прелести, в очаровании всего ее облика, то у Рустама единственно возможная красота мужчины — несравненная физическая сила («Он сердцем лев, слону подобен силой»).
Поэт часто называет его «слоновотелым», подчеркивая необычные размеры его тела. Рисуя сцену охоты Рустама, он рассказывает, как богатырь, чтоб утолить свой голод, зажарил на костре онагра (дикого осла) и, разорвав, съел его всего.
Под стать Рустаму был и его конь Рахша (в переводе — огненный, сверкающий). Когда однажды Рустам заснул в чистом поле, предоставив коню вольно пастись на лужайке, проезжавшие тюркские всадники прельстились красотой и силой коня, но могучий Рахша не дал просто похитить себя:
Когда арканы тюрков увидал,
Рахш, словно лютый зверь, на них напал,
И голову он оторвал зубами
У одного, а двух убил ногами.
Нам не всегда близка, да к тому же в переводе, образная система Фирдоуси. Эпитеты кажутся выспренними, похвалы чрезмерными, порицания преувеличенными. Времена переменились. За тысячелетие, отделяющее нас, трезвых реалистов XX века, от поэта, порядком поостыли наши сердца. Но невольно и нас увлекает бурный темперамент восточного поэта, экспрессия, динамика картин и поистине водопады чувств. Все дышит энергией, она бьет бурлящим потоком.
Вот одна из выразительных картин поэмы. Воинственная дева спешит на помощь своему брату:
Услышала дочь Гождехема о том,
Что сдался Хеджир, побежденный врагом,
И вздрогнула дева, как смерть побледнев,
Вздох тяжкий исторгли обида и гнев.
Душа ратоборца была ей дана,
Молва прославляла ее издавна…
В шафран обратились тюльпаны ланит —
Такой за Хеджира терзал ее стыд.
Исполнясь отваги в решительный час,
В доспехи воителя вмиг облачась,
Запрятала косы в румийский шелом.
Завязки кольчуги скрепила узлом,
Кушак затянула, как муж на войне;
Покинув твердыню, на вихре-коне
Несется отважная Гордаферид,
И клич ее грозный над полем гремит:
«Где, витязи, где предводитель у вас?
Кто полный отваги воитель у вас?
Кто, равный чудовищам глуби речной,
Захочет померяться силой со мной?»
Картина ее сражения с героем Сухрабом еще ярче. Разъяренная дева сметает все на своем пути, но одолеть Сухраба не может:
Однако сражаться ей дольше невмочь;
Коня повернула и ринулась прочь.
Боец буйным бегом дракона-коня,
Ты скажешь, сиянье похитил у дня;
Пыль черную к небу взметая столбом,
Летит, настигает, срывает шелом…
И вдруг по кольчуге скользнула коса;
Как солнце девичья сверкнула краса.
И видит он: дева пред ним, не боец,
Не шлем бы носить ей — царицы венец…
Воитель заносит летучий аркан,
И схвачен мгновенно красавицы стан.
«Теперь не уйдешь! — закричал он.—
Войны Тебе ли искать, с этим ликом луны?
Добычи такой не ловил я досель.
Не вырвешься, бьешься напрасно, газель!»
Оставим Сухраба и его юную пленницу, она еще сумеет его провести, будет смеяться и издеваться над простодушным воином, поверившим ей на слово и отпустившим ее. И мы любуемся красотой, отвагой и жизненной энергией юной турчанки.
Поэму Фирдоуси в прошлом столетии перевел на русский язык В. А. Жуковский. Он многое изменил в ней, перевел ее, как он признавался сам, «не только вольно, но и своевольно». Она выглядит несколько модернизированной, может быть, поэтому производит на нас особенно сильное впечатление. Жуковского больше интересовали те места в поэме, где выявлялся драматизм чувств. Такова трагическая коллизия сражения Рустама и Сухраба (у Жуковского Рустема и Зораба).
Рустам только тогда узнал, что сражался с родным сыном, когда ничего нельзя было уже изменить: сын был мертв и безмерно было горе отца.
«Смотри, Иран! Рустем своей рукою
Здесь за тебя убил родного сына» —
Так говорил Рустем, и голос
Его не трепетал; и были сухи
Его глаза, и был он страшно тих.
Тогда они увидели в крови
Простертого героя молодого:
Еще за час цветущий, как весна.
Прекрасный, как живая роза,
И полный силы, как орел,—
Теперь он перед их очами
Лежал безгласно недвижим,
Покрытый бледностию смерти.
Низами
Жизни той, что цвела на разостланном Богом ковре,
Вновь не стало. Смотри: сколько смен в этой вечной игре!
Низами
Вечная игра времени! Вечные смены! Невольно вспоминаются эти слова древнего поэта, когда смотришь на руины, что недалеко от города Ганджа в Азербайджане. Когда-то, восемь веков назад, здесь шумела иная жизнь, звучала тюркская, персидская, арабская речь, кричали зазывалы на базаре и жили люди, руками которых и были положены эти камни, сохранившиеся в развалинах. В этих местах жил тогда знаменитый Низами Ганджеви (Абу Муххаммед Ильяс ибн Юсуф). О нем и пойдет речь (1141—1209).
Низами редко отлучался и почти всю жизнь провел в родном городе. Немало бед испытал этот город: в конце XII века страшное землетрясение почти полностью разрушило его, а потом, уже после смерти Низами, полчища Чингисхана прошли по его улицам, предавая все огню и мечу. И ныне здесь камни, пыль, бурьян. Современный
Ганджа раскинулся несколько в стороне.
Наука знает о Низами немного. Есть сведения, что он был женат на тюрчанке-рабыне, очень ее любил. Надо полагать, что бывал он кратковременно при дворах восточных владык, посвящал им отдельные свои произведения, получал за это какие-то милости и неизменно возвращался в свою родную Ганджу, предпочитая блеску дворцов свое скромное жилище и независимое положение поэта и мыслителя.
Низами писал лирические стихи, но главные его творения — поэмы. Их пять («пятерица» — хамсе): «Сокровищница тайн», «Хосров и Ширин», «Лейли и Меджнун», «Семь красавиц», «Искандер-наме».
Открывая этот драгоценный венок поэм, мы оказываемся в многоцветном и роскошном мире.
Вся образная система Низами обращена к золоту, серебру, жемчугу, изумрудам, рубинам, к садам Эдема — к розам, алоэ, благоуханной амбре: «После золота дня вечер стелет багряную розу», «В рубаху небес залатал уже солнца лоскут». Метафоры, сравнения, эпитеты, подобно восточному ковру, ярки, многоцветны:
Я проснулся, и солнце, свой меч на дороге зари
Поднимая, промолвило: «Небо, мне дверь отвори!»
И от пламени солнца, узрев эти рдяные розы,
На айвана ковер пролил я бесконечные слезы.
В небе облако встало, омыло оно с высоты
Ткань, скрывавшую солнце,— душистых деревьев листы.
Если поэт обращается к Аллаху, то его хвала и мольба так же роскошна: «Если ты месяц, дай хоть тоненький лучик любви, если розой расцвел, нас в божественный сад позови». Иногда это — довольно сложный философский тезис, вплетенный в образную ткань стиха: «Тень твоя мотыльком на свечу твоей сути стремится».
Низами постоянно славит Аллаха и его пророка Магомета. Его стихи, подобно сурам Корана, полны благоговения перед ними и походят на ритуальные моления:
Мир тобою спасен, во грехе пребывавший от века,
По твоей благодати священною сделалась Мекка.
Из всех поэм Низами возьмем одну для обстоятельного рассмотрения — прелестную сказку о любви «Лейли и Меджнун». Она пришла к Низами издалека, с Аравийского полуострова, рожденная еще, видимо, в доисламские времена.
Низами обстоятелен: прежде чем приступить к рассказу, он посылает стихотворную хвалу Аллаху, потом заказчику поэмы Ахситану, потом его сыну, затем обращается с назидательной речью к собственному сыну, наставляя его «не расставаться с честью», «не оскорблять чужого благочестия», наконец — поклон предкам и только тогда начинает повествование.
«В краю арабов жил» шейх амиритов (одно из племен). Он долго ждал сына, и наконец его желания сбылись. Так начинается этот рассказ. Сына назвали Кейс, но люди, судьба потом ему дадут другое имя. Мальчик — «тюльпан в венке фиалковых кудрей» увидел девочку по имени Лейли, заметила его и она. Девочка, конечно, прекрасна:
Румянец, родинки, сурьма очей —
Все станет завтра звездами ночей.
«Завтра» это пришло, Кейс превратился к цветущего юношу, Лейли в красавицу девушку:
И многие всем сердцем засмотрелись
На девственную утреннюю прелесть.
Любовь как болезнь поразила молодого Кейса. Все это заметили, и так как проявлял он ее довольно бурно, то начали смеяться над юным безумцем. Кейс действительно был похож на безумца в своей неистовой страсти. Тайно вздыхала по нему и Лейли. В конце концов Кейса прозвали безумцем, меджнуном. По-арабски слово «меджнун» означало «одержимый джинном», злым бесом.
Все ринулись за ним оравой шумной,
Кричали вслед: «Меджнун, Меджнун, безумный!»
Отец Кейса решил, что только женитьба может спасти его сына, и отправился со сватовством к родителям Лейли.
Встретили его с почетом, из шатров вышли навстречу ему знатные арабы и их слуги. Арабы живут еще патриархально, жилищем им служат разборные шатры, удобные для кочевой жизни в песках пустыни.
Не пожелал отец Лейли отдать свою дочь замуж за Кейса, уж очень странен он в своей любви, пусть поостынет, тогда можно будет и решать дело.
Горе охватило юношу. Как околдованный бродил он и днем и ночью по окрестностям и оглашал пустыню жалобами на свою несчастную судьбу:
Звезда моя! Луна моя младая,
Одной болезнью дикой обладая,
Я потому и болен, что люблю
Тебя одну, луну мою.
Тогда отец везет его в Мекку к храму Каабы. Может быть, молитва и священный камень избавят его от страшной напасти.
«Схватись же за кольцо священной Каабы,
Молись, чтобы мученья отвлекли,
Чтоб исцелить бессмысленную плоть
И боль душевной смуты побороть»,—
Надо сказать, для мусульманина очень важно посетить Мекку, где, по преданию, родился Магомет,— совершить обряд хаджжа. В городе на священной земле не должен он ни стричься, ни бриться, ни курить и даже ни умываться. В белом бурнусе обязан он был семь раз обойти Каабу против часовой стрелки, дотронуться и поцеловать «черный камень» и до захода солнца молиться в долине Арафат, потом семь раз пробежать между священными холмами, возвратиться в мечеть Аль-Харам, где ему должны отрезать часть волос и тем завершить обряд. После этого паломник получает право прибавлять к своему имени титул «хаджи» и пользоваться всеобщим почитанием в мусульманском мире.
Меджнун не захотел молить Аллаха об избавлении от любовного недуга, как заставлял его отец, наоборот, он просил Бога еще больше усилить его боль:
Велят мне исцелиться от любви,
Уж лучше бы сказали: не живи!
И Меджнун стал поэтом, дни и ночи скитался он в пустыне один и слагал стихи о возлюбленной. Вскоре эти стихи стали пересказывать в народе. Имя прекрасной Лейли зазвучало у всех на устах, что обеспокоило ее отца: это же позор и для девушки и для всей ее семьи.
Много страданий выпадает на долю бедного обреченного Меджнуна. Он совсем отдаляется от людей, питается травой, дружит с дикими зверями, и они охраняют его. Однажды ему приносят письмо от Лейли. Из этого послания, украшенного всеми цветами восточного красноречия, приведем лишь несколько строк, простых и задушевных:
Где ты теперь? Чем занят? Чем храним?
Чем увлечен? А я тобой одним.
Твой каждый волосок моя святыня.
Твоя стоянка и твоя пустыня
Они мой сад, цветущий без конца.
Лейли насильно отдают замуж, но, покорившись воле отца, она не позволяет мужу дотронуться до себя. Муж молча страдает и вскоре умирает от тоски. Лейли в трауре, но думает только о Меджнуне. Низами вполне реалистично рисует чувства Лейли: вот она решилась на встречу с любимым, просит привести его, но, когда он приходит, она отказывается выйти к нему. И снова страдания двух любящих душ.
Отец Меджнуна, почувствовав приближение смерти, решил отыскать сына. Находит его и едва узнает:
Пред ним нагое высохшее тело,—
Зверь со звериной шкурою на бедрах,—
Таким был этот одичалый отрок.
Не упросил старик сына вернуться домой и жить, как все живут. Скорбно вздыхая, он простился с ним навсегда.
Приходила к Меджнуну и мать. Нежно лаская его и проливая слезы, говорила ему, что жизнь коротка, что нельзя ее тратить на «пустую мечту»:
А ты, бессонный, в рубище худом,
В ущелье диком, в логове змеином,
Считаешь жизнь людскую веком длинным,—
А между тем она короче дня.
Не вернулся Меджнун. Умирают и отец, и мать его, а вскоре и прекрасная Лейли. На ее могилу пришел Меджнун и на могиле возлюбленной скончался. Звери долго охраняли его холодное, безжизненное тело, пока не истлело оно. Потом пришли люди и кости его положили в могилу Лейли. Стали приходить на кладбище влюбленные, ища забвения и успокоения от любви.
Такова эта чудесная сказка, сложенная первоначально арабскими кочевниками во всей наивности и простоте. Низами, поэт, искушенный в науке стихотворства, расцветил ее красками роскошной, изысканной поэтической образности. Вряд ли простодушный бедуин, перегонявший стада по Аравийскому полуострову, мог бы так учено и утонченно выражаться, как, например:
Алхимик-солнце эликсиром утра
Природу всю позолотило мудро.
Низами заполнил печальную повесть о двух влюбленных философскими размышлениями о жизни и смерти. Поэт был уже стар, когда слагал свои стихи, и невольно мысль его обращалась к феномену смерти, к пониманию жизни как высшей ценности: «Да будет жизнь твоей единой целью».
В размышлениях Низами о жизни много грусти. Мир несовершенен, и мудр тот, кто не приходит от этого в отчаяние:
Наш мир — вертеп. Кто ищет в нем покоя,
Пусть не дружит с печалью и тоскою,
Пусть, как луна, свершит круговорот,
Как молния, родится и умрет…
Летят века, шальные мчатся кони.
Вчитайся в длинный свиток их погони.
Прошли огнепоклонники, как сон.
Кто из ушедших в список занесен?
Где племена, зарытые в пустыне?
Все уходит, все исчезает, и память о прошедшем покрывается «травой забвенья» (А. С. Пушкин).
Кончается поэма сном друга Меджнуна Зейда. Он видит сон: райский сад и в нем два ангела. То Лейли и Меджнун. Они вкушают райское блаженство. Печальный поэт полагает, что только там, в потустороннем мире, человек может обрести истинное счастье.
Ислам запрещает художникам воспроизводить человека. Поэтому ни портретная живопись, ни скульптура не нашли себе места в искусстве народов, исповедующих эту религию. В мечетях вы не найдете ни картин, ни статуй. Объяснение этого в том, что, изображая живые существа, художник как бы брал на себя миссию Бога, создавшего эти существа, а такое недопустимо. Однако страстная, темпераментная натура араба, перса, тюрка выразила себя в искусстве поэтическом и музыкальном. Историк Р. И. Грубер справедливо писал о музыке исламских народов, что в ней живет «величайшая страстность, нередко переходящая в стихийную чувственность, стремление к выразительной передаче всех изгибов эмоционального строя любящей, тоскующей, страдающей, восторженной личности. Это — глубокая заинтересованность во внутреннем мире переживаний… Это — погоня за пряным, изысканным, чувственным наслаждением».
Все это можно отнести и к поэме Низами. Некоторое украшательство, пышность всей аранжировки поэмы, основной мотив человеческого поведения выдержан в верной психологической тональности. История Лейли и Меджнуна кажется необычной, почти невозможной, но в нее веришь даже в наши рационалистические времена расчета и прагматизма.
Омар Хайям
Не нападай на небосвод, ибо на пути разума он в тысячу раз беспомощнее тебя.
Омар Хайям
Ученый, астроном, математик, автор книги «Алгебра», которую в XIX веке перевели и издали во Франции, он был одновременно и лирическим поэтом. Исламское духовенство с подозрением относилось к его философскому вольнодумию и, как гласит легенда, запретило хоронить его на мусульманском кладбище.
Строки, приведенные в эпиграфе, примечательны по своему философскому смыслу: интеллект сильнее мироздания. Наши дни подтверждают это: мощные экологические катастрофы, вызванные деятельностью человека, уже потрясают нашу планету.
Если перелистать сейчас собрание лирических стихов Хайяма, а писал он рубаи (лирические четверостишия), то без труда отметить можно, что поэт обладал поистине бунтарским характером:
Если бы у меня была власть, как у Бога,
Я сокрушил бы этот небосвод
И заново создал бы другое небо,
Чтобы благородный легко достигал желаний сердца.
Бунтарски выглядит в поэзии Хайяма и его вызывающе подчеркнутое прославление вина. Вино запрещено Кораном, и тем не менее чуть ли не каждое четверостишие поэта посвящено вину и сладости опьянения. Радость, любовь, безудержное ликование жизнью — вот основной мотив поэтического творчества Хайяма.
Ученые, однако, сомневаются в том, что все рубаи, а их насчитывается около 400, принадлежат ему. Бесспорными признаны из них 50—60.
В жесткие рамки четверостишия (рубаи) Омар Хайям умел вкладывать глубочайшее содержание. Как ученый и философ он, конечно, и стихи свои пронизывал философией.
Удивителен его взгляд на человека. Поэт смотрел на него как бы с космических высот и восхищался им и славил его. Человек — царь природы, царь Вселенной, самое прекрасное и бесценное ее создание:
Мы — цель и вершина всей Вселенной,
Мы — наилучшая краса юдоли бренной,
Коль мирозданья круг есть некое кольцо,
В нем, без сомненья, мы — камень драгоценный.
Саади
«Зачем, Саади, ты так много поешь о любви?» мне сказали.
Не я, а поток поколений несметных поет о любимой.
Саади
На одной из площадей современного Шираза стоит беломраморная фигура согбенного старца в чалме и плаще дервиша. Это — памятник великому Саади, воздвигнутый в 1952 году. Там же, в Ширазе, находится и усыпальница поэта, когда-то скромное подворье на окраине города, где жил и умер он,— ныне это изящная колоннада, увенчанная куполом. Вдали — пологие холмы на фоне чистого южного неба. Тишина и покой окрестных мест внушают чувство отрешенности от треволнений мира и мысли о вечных ценностях жизни.
Саади — утонченный интеллигент Востока. Он родился в Ширазе, в семье священнослужителя, с детства приобщаясь к духовным интересам. В юности он слушает лекции знаменитых богословов Багдада, затем отправляется в Мекку поклониться Каабе, черному священному камню, и потом уходит в широкий мир — в течение двадцати лет с посохом дервиша обходит страны мусульманского Востока — от Индии до Северной Африки.
В зрелом возрасте, узнав мир, людей, став поэтом и мудрецом, возвращается в родной Шираз, вручает местному правителю свою книгу «Бустан», а потом и «Цветущий сад» поэзии «Гулистан» и остается в родном городе до конца своих дней, успокоенный и умудренный большим жизненным опытом и долгими рызмышлениями,— без претензий на богатство, сторонясь придворной жизни с ее блеском и опасностями. Шираз избежал разрушений и разбоя орд Чингисхана. Правители края предпочитали откупаться богатой данью, и, обойденный завоевателями, город стал прекрасным оазисом в опустошенном монголами Иране. К нему потянулись высокие интеллектуальные силы страны.
XIII век. Ему, этому веку принадлежит Саади, подлинное имя которого звучит с азиатской чопорностью и широтой — Муслихаддин Абу Мухаммед Абдаллах ибн Мушрифаддин. Его поэзия народна, она вобрала в себя и бытовые наблюдения, и выводы холодного ума, и сердечный жар любви. Любви чувственной, не похожей на ту холодную бестелесность, которая известна нам в поэтических экзерсисах европейских авторов Средневековья.
Раскроем книгу «Бустан». Она начинается, как сура в Коране, с обращения к Аллаху, «милостивому и милосердному».
Во имя Вечного, чей храм — наш свет,
И ведайте — другого Бога нет!
Хвала Богу, а в нем весь мир для Саади. Бог этот не жесток. Он милосерд, Он принимает раскаяние, но не выносит жестокости.
И льется милостей
Его поток
По всей земле на запад, на восток.
Как хороша эта гуманная мечта людей о добре, справедливости, равенстве! Как хороши все эти нравственные ценности, которые люди и выразители их чувств, поэты, всегда приписывали Богу!
И все живет в лучах Его любви:
Мы — люди, птицы, пчелы, муравьи.
Далее идет восхваление пророка Магомета. Излагается жизненная история Магомета, его обездоленное детство:
Хоть в мире сиротой он бедным рос,
Но в мир он мудрость высшую принес,—
и триумфальные победы ислама, завоевание стран и покорение народов:
Когда он веры правой вынул меч,
Сумел он месяц пополам рассечь.
Имеется в виду мусульманский полумесяц, символ благочестия, подобный христианскому кресту.
Лишь прозвучало благовестья слово,
Как в бурю, рухнул кров и трон Хосрова.
Стихи относят нас к VII столетию. Легенда рассказывает, что в час рождения Магомета в Ктесифоне, столице Ирана, рухнул царский дворец Хосрова Ануширвана (531—579). Исторические события тех лет выглядят несколько иначе. Последние Сасаниды еще действуют, и Хосров Ануширван вошел в историю с наименованием Великий. В начале VII века в войнах с Византией персидские войска одерживают ряд внушительных побед. Были захвачены Дамаск, Иерусалим, Антиохия, но вскоре все рухнуло. Государство агонизировало, один шах сменял другого в результате дворцовых переворотов. В 633—642 годах часть территории страны была захвачена арабами. В 661 году Иран вошел в состав арабского халифата.
Именно на эту эпоху намекает Саади: рождение Магомета уже предвещало крушение идолов зороастризма. Книга Саади не лишена дидактизма. Это своеобразное наставление царям:
Будь благороден, мудр.
Добром и хлебом
Дари людей, ведь одарен ты небом.
Никто не вечен в мире все уйдет,
Но вечно имя доброе живет.
Маленькие назидательные новеллы, притчи, изложенные стихами, привлекали современников Саади. В поэзии тогда искали не только красоты слова, но и мудрости, уроков жизни. Не в том ли состояло обаяние Корана с его широкой программой бытия социума. Иногда в стихотворных рассказах Саади видится его собственная жизнь. Не о себе ли он повествует в нижеследующих строках?
Раз из Омана прибыл человек.
Он обошел весь мир за долгий век.
Таджиков, тюрков и руми встречал он,
Все, что узнал у них, запоминал он.
Руми, которых упоминает здесь Саади, — византийцы, жители Малой Азии. Но продолжим цитату:
Всю жизнь он странником бездомным был,
Но в странствиях он мудрость накопил.
Он был, как дуб, могучий, но при этом
Не красовался ни листвой, ни цветом,
Убог и нищ, лишь разумом богат.
Халат его был в тысяче заплат.
Томимый голодом, изнемогал он,
И от жары и жажды высыхал он…
Так жил Саади. Не нужно, конечно, представлять его себе этаким всезнающим ментором, поучающим своего читателя и слушателя. Это был человек с плотью и кровью, с жарким сердцем, часто озорным и бесшабашным, с чашей вина, с влюбленным взглядом.
Я влюблен в эти звуки, в это сердце мне ранящий стон.
Я беспечен, и день мой проплывает неясно,
как сон.
Ночи… Ночи бессонные в ожиданье моей светлоокой.
Саади! Мы знаем его с детства по двустишию Пушкина: «Одних уж нет, а те — далече, как Сади некогда сказал». Он сказал это, вернувшись после долгих странствий в родные края, где уже не стало многих из тех, кто видел его юность:
Цвет юности моей давно увял,
Я жизнь свою беспечно растерял.
На молодость, что красотой богата,
Любуюсь. Сам я был таким когда-то.
Как роза цвел, был телом, как хрусталь,
Смотрю — и в сердце тихая печаль.
Пора мне скоро к вечному покою…
Я сед, как хлопок, стан согбен дугою.
А эти плечи были так сильны,
А кудри были, словно ночь, черны.
Два ряда жемчугов во рту имел я.
Зубов двойной оградою владел я.
Но выпали они, о властелин,
Как кирпичи заброшенных руин.
И я с тоской на молодость взираю
И жизнь утраченную вспоминаю.
Молодость и старость! Вечные сожаления, вечные печали!
Тысячелетия отделяют Саади от греческого поэта Анакреона, а чувства те же:
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И погас огонь очей.
А. С. Пушкин.
Хафиз
Хафиз, или Гафиз — крупнейший поэт Востока, поэт-лирик. Он прожил долгую жизнь в своем родном Ширазе, который, кажется, никогда не покидал. В юности он поразил своих соотечественников великолепным знанием Корана. Он знал его наизусть. Его звали Шамседдин Мухаммед, но слава присвоила ему другое имя — Знающий Коран наизусть, что на языке фарси звучало как Хафиз. Этот псевдоним и закрепился за поэтом. Ныне в Таджикистане слово «хафиз» стало уже синонимом поэта вообще.
Хафиз — певец любви и всех жизненных радостей. Его называют еще певцом вина и хмеля. Думаю, что вино и хмель — иносказание в стихах поэта.
Вино запрещено Кораном, но хмель любви, безумство любви воспевал еще великий Фирдоуси.
Излюбленный жанр поэта — традиционные для поэзии Ирана газели — короткие лирические стихи.
Вот строки из Хафиза в переводе Ильи Сельвинского:
Хмельная, опьяненная, луной озарена,
В шелках полурасстегнутых и с чашею вина.
(Лихой задор в глазах ее, тоска в изгибе губ.)
Хохочущая, шумная, пришла ко мне она.
Пришла и села, милая, у ложа моего:
«Ты спишь, о мой возлюбленный? Взгляни-ка: я пьяна!»
Нектар ли то божественный? Простой ли ручеек,
В котором безысходная тоска разведена?
Об этом ты не спрашивай, о мудрый мой Хафиз:
Вино да косы женские вот мира глубина.
Хафиз воспевает свой Шираз. «Сады в окрестностях Шираза, и лепет речки поутру», красавицу, уста которой «роняют сахар». Она постоянно манит его своим колдовским очарованием:
О любовь моя! ты мне открыла крушение мира,—
Жизнь тебе отдаю, но свой лик мне открой поскорее.
Конечно, здесь много поэтических преувеличений, гиперболических сравнений в духе традиционной иранской литературы, но страсть, темперамент влюбленного запечатлен с большой и убедительной силой.
Ты казнить меня знак подаешь, опуская ресницы.
Особенно прекрасен образный мир поэта — сравнения, метафоры. «Ветер… тучи свивает чалмой», «с красных ланит тюльпана светлая каплет роса», «Храни, Хафиз, динары мыслей! Мошенник — городской меняла вмиг обменяет золотые на кучу стертых медяков» и т. д.
Трудно описать лирические чувства, трудно описать лирические стихи, их нужно просто читать, вдыхая аромат слов, слушая музыку звучащего слова, и проникаться виденьем мира поэта. Мир Хафиза светел. Поэт не знал роскоши царских дворцов, кровом его бывало, как сам он пишет, облако или тень кипариса, но мир хорош и без того.
Изнеженный, чувственный, роскошный стих Хафиза оценил А. С. Пушкин. Чуткой душой он уловил, я бы сказал, поэтическую константу восточного творца и в духе этой константы написал, возвратись из путешествия в Арзрум, свое чудесное стихотворение, которое назвал: «Из Гафиза (Лагерь при Евфрате)»:
Не пленяйся бранной славой,
О красавец молодой!
Не бросайся в бой кровавый
С карабахскою толпой!
Знаю, смерть тебя не встретит;
Азраил, среди мечей
Красоту твою заметит
И пощада будет ей!
Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений.
Прелесть неги и стыда!
Европа поздно узнала Хафиза. Первым человеком, указавшим ей на несравненную прелесть восточной поэзии, и в частности Хафиза, был немецкий поэт Гете (в своей книге «Западно-Восточный диван»). У нас его больше знают и понимают таджики, сохранившие основы языка фарси, и узбеки.