Филипп, проведший ученические годы в Фивах, грек по рождению, ведший свою родословную от аргосских царей, воспитанный на греческой культуре, как и его ближайшее окружение, поставил целью своей политики захват всех греческих государств, создание единой всеэллинской монархии. Он создал сильную армию. Воспитание своего сына он поручил великому Аристотелю. В 338 году он овладел Элладой, а в 336 году погиб от руки убийцы. Но его сын Александр совершил то, что и не снилось Филиппу, создав огромную по масштабам империю. Походы и военные удачи этого человека потрясли тогдашний мир. Казалось, все ему подвластно и нет силы, способной его побороть.
Молодой, красивый, беспечно смелый в бою, жестокий до дикости в минуту гнева, щедрый и нежный в дружбе, способный с детской непосредственностью плакать и горевать, гордый завоеватель и скромный благоговейный слушатель мудрецов, он стал героем бесчисленных легенд, какие создавали о нем всюду, даже там, куда он приходил с огнем и мечом.
Трудно постичь тайну этого человеческого обаяния Александра, как и великую загадку истории — экономического, социального и политического обоснования его побед. Только военным искусством этого не объяснишь. Казалось, что сам Ахиллес восстал из мифа и предстал во плоти пред изумленным миром.
Греческая культура далеко распространилась за пределы маленьких полисных государств, объединенных именем Эллады. Многое изменилось в этой культуре под влиянием встречных восточных культур.
После смерти Александра (323 г. в Вавилоне) империя разделилась. Составились три государства: Египет с династией Птолемеев, Сирия с династией потомков Селевков и Македония с династией Антигона. Впоследствии от Сирии откололось Пергамское царство в Малой Азии.
Государство, основанное Александром, не могло существовать долго, для этого не было соответствующих материальных условий, пути сообщения, средства связи еще не могли обеспечить возможности управления огромной территорией. Еще не было материальных предпосылок для создания того единства, на основе которого могло существовать такое государство.
Однако походы Александра имели большое значение для истории человечества. Они всколыхнули весь тогдашний мир.
С именем Александра связана новая эпоха в истории греческой культуры. Немецкий историк XIX века Дройзен назвал ее эллинистической, в отличие от внутригреческой (эллинской). Наука признала этот термин.
Завоевания Александра Македонского, его походы столкнули греков с восточными народами, их культурой, их особым бытом, их религиями, обычаями, нравами, оказавшими на них бесспорное влияние.
Александр отказался от демократических институтов Афин и принял восточные обряды, возвеличивавшие и обожествлявшие личность единого монарха. В Египте он венчался как сын бога солнца Амона — Ра в качестве законного наследника фараонов.
Малые греческие государства (полисы) с их, в сущности, незначительными контрастами между бедностью и богатством сменились огромными государствами с единым правителем, пышными дворцами, огромным придворным штатом, с чиновничьим аппаратом, с невиданной поляризацией богатств в руках немногих и массовым обнищанием всего остального населения.
Старые селения-крепости со случайной застройкой, с узкими улочками, с тесно жмущимися друг к другу домиками, уступили место широко раскинувшимся городам с прямыми проспектами, с площадями и парками, библиотеками, в которых работали ученые-филологи, с многочисленными общественными зданиями и храмами. Александрия, Антиохия, Пергам, Приенна и другие города стали поистине украшением эллинистического мира.
Греки расселились по всему этому обширному миру, заняв привилегированное положение в завоеванных странах, принеся в них свою культуру, свои обычаи и в конце концов сами испытав влияние коренного населения. Сформировался единый общегреческий язык (койне).
Эпоха эллинизма, длившаяся три столетия[ref]Принято датировать ее годами 323—30 до и. э., от года смерти Александра Македонского до дня подчинения Риму последнего эллинистического государства, Египта. Однако принципиально новых элементов в греческую культуру римское владычество не внесло, поэтому мы не будем выделять особой рубрикой эту последующую эпоху, а просто расскажем о двух крупнейших ее авторах — Плутархе и Лукиане.[/ref], не могла, конечно, не внести своей лепты в общечеловеческий прогресс, и лепта эта была значительна. Архимед, Эратосфен, Эвклид, историк Полибий — величайшие умы древности — жили и творили в эту эпоху.
Особого расцвета достигла филология — наука о языке и литературе. Каллимах (середина III в.) составляет «таблицы» (нечто вроде наших библиографий), в которых систематизированы все области знаний (имена, произведения). Александрийские филологи занялись изучением текстов Гомера. Создается школа критиков, ученых-грамматиков. Произведения авторов тщательно комментируются.
Высокого развития достигает техника, главным образом военная. (Однако при высоком развитии строительной механики процессы физического труда не подверглись почти никакому техническому усовершенствованию. Этот факт весьма знаменателен. Причина тому — презрение к физическому труду, укоренившееся в обществе рабовладения.)
По-прежнему на высоком уровне пластические искусства. Скульптурная группа «Лаокоон», «Афродита» и др., доставляющие нам столько эстетического наслаждения, были созданы в ту же эпоху.
В связи с грандиозными изменениями, происшедшими в социальном мире, подверглись изменению философия, социальные и политические взгляды людей той эпохи.
Изменился круг представлений грека. Раньше он, житель маленького города-государства, любил эту свою маленькую родину, был привязан к ней всей душой. Она была для него физически близка, обозрима. Культ местных богов скреплял эту любовь. Патриотические и религиозные чувства сливались воедино. При этом житель полиса чрезвычайно гордился своей принадлежностью к своему, в сущности, немногочисленному полисному населению и подчас свысока относился к такому же греку, но по рождению принадлежавшему к другому полису. У греков существовал термин «метэк», им называли некоренных обитателей полиса, которым отказывали в политических правах.
Уровень гражданского самосознания полисного жителя был чрезвычайно высок. Личность была прежде всего членом общества, и главным образом ценились ее общественные достоинства.
В эпоху эллинизма сложились иные взгляды, иное отношение к миру, обществу, человеку. Полисный патриотизм и идеи национальной исключительности сменились теориями космополитизма (греч.— kosmopolites — гражданин мира).
Вера в местных богов значительно ослабела. Под влиянием восточных религий возникли новые культы. Гражданские идеалы уступали место индивидуализму. Национальная чувствительность сменилась равнодушием, безразличным отношением к вопросам национального происхождения человека. Социальное положение, а не происхождение стало определять значение личности. В эллинистический период возникло несколько философских школ: перипатетиков, эпикурейцев, стоиков, скептиков, киников.
Философы как бы отказывались от космоса, к которому были обращены умы предшествующей эпохи. Их теперь больше интересовал человек не в его гражданском состоянии, а как некая самодовлеющая единица. Общественные, гражданские идеалы отходили на второй план, целью же человеческого существования объявлялось индивидуальное счастье личности.
Примечательна фигура Диогена Синопского (400—323), представителя философской школы киников. Эта школа возникла несколько ранее, но своего расцвета достигла в эпоху эллинизма и просуществовала тысячелетие, вплоть до VI века нашей эры, когда по распоряжению византийского императорского двора афинские философские школы были закрыты.
Диоген ничего не писал, он просто жил, личным примером иллюстрируя свои идеи, а именно: что цивилизация, все изобретения человеческого ума вредоносны и отдаляют человека от счастья, что богатство, общественное положение, слава, власть — все это суть дым и суета. Философ ходил в рубище и жил в бочке, и, когда, по легенде, Александр Македонский, удивленный и восхищенный мужеством мудреца, предложил ему высказать самое сильное свое желание, чтобы он, владыка полумира, удовлетворил его, Диоген попросил его отойти и не загораживать ему солнца.
Обращена к человеку была и философия Эпикура (341—270). В 307 году в Афинах он основал школу в одной из рощ, назвав ее «Садом». На воротах красовалась надпись: «Странник, здесь тебе будет хорошо, здесь высшее благо — наслаждение». Снова, как видно, философия занята проблемой счастья человека, и Эпикур видит решение ее в отказе личности от каких-либо стремлений, связанных с тщеславием. «Проживи незаметно! — призывал он своих слушателей.— Подальше от страстей и волнений, живи в безмятежной отрешенности от общественных дел (атараксия)!» Эпикур полагал, что государство если и необходимо, то как страж индивидуального счастья личности. От литературного наследия Эпикура до нас дошло несколько его писем к друзьям и фрагменты сочинений. Однако о его философии в целом можно судить по поэме римского автора Лукреция «О природе вещей», о которой пойдет речь дальше.
В эпоху эллинизма процветала и философия стоицизма, внешне противоположная эпикуреизму. Стоики (от храма Стоа) тоже занимались проблемой счастья человека, но решали ее несколько по-иному. Поскольку различных бед человеку все равно не избежать, рассуждали они, то надо приучить себя к ним. В этом спасение. Надо так организовать свой духовный мир, чтобы никакие страдания не смогли вывести тебя из равновесия и унизить тебя. Встань выше их. Ты можешь быть рабом, но внутренне ты всегда свободен. В конце концов у тебя есть право смерти, свободного ухода из бытия. Христианство многое заимствовало у стоицизма. Личность была в центре внимания и философов-скептиков (сомневающихся), или, как их иначе называли, эффектиков (воздерживающихся от суждений).
Философ Пиррон (360—270), основатель школы, придя к выводу, что абсолютных знаний нет и быть не может, а значит, борьба за какие-то принципы бессмысленна, ибо никто не может быть уверен в правоте своих мнений, советовал своим последователям не только уклоняться от борьбы, но и от каких-либо суждений вообще.
Как видим, главным предметом философских раздумий эпохи эллинизма стал человек, его взаимосвязи с обществом, его личное, индивидуальное счастье. Система нравственных ценностей сместилась: раньше на первом плане стояло общество, коллектив, государство и личность рассматривалась только сквозь призму ее полезности обществу. Теперь личность заняла первенствующее место, она стала интересовать искусство сама по себе. Такая перестановка ценностей наметилась уже в философии Сократа и в трагедиях Еврипида, что в свое время чутко уловил Аристофан и тщетно пытался ей воспрепятствовать.
В эллинистическую эпоху этот личностный элемент сильно и наглядно проявился в культуре. Если раньше скульпторы изображали классически совершенные формы человеческого тела, идеал физической нормы человека, то теперь они стали присматриваться к обыкновенному человеку, замечать недостатки, а иногда и уродства и кропотливо их воспроизводить. Теперь их уже не удовлетворяла гармоничная успокоенность богов, изображения которых выставлялись в храмах. Они искали аффектов, их привлекала человеческая индивидуальность, которая чаще всего проявляется в минуты гнева, страха, отчаяния, радости и эйфории (Скопас. «Неистовая Менада»). Создаваемые ими скульптурные портреты сохраняют все черты индивидуальности человека.
Литература отошла от больших социальных проблем и занялась заботами и тревогами обыкновенной личности.
* * *
Эллинистическая идеология проявилась уже в новой комедии (историки ее называют новоаттической), столь отличной от комедии Аристофана. Создатель ее Менандр (342—292) отказался вовсе от политических тем, какие составляли главный и единственный предмет комедийного действия в театре Аристофана, и полностью отдался воссозданию быта рядовых греков своих дней, с их житейскими проблемами и конфликтами. Сменилась и форма комедии. У Аристофана она полна фантастических фигур, аллегорий, условностей, фарсовых сцен. Комедии Менандра посвящены быту, житейским историям, вполне реалистичны, изысканны по языку и, пожалуй, несколько сентиментальны. Но это нравилось тогдашним зрителям. Их читали вслух на пирушках и домашних празднествах.
Пьесы Менандра полны интриг, забавных приключений, ошибок, узнаваний, в них и какой-нибудь прижимистый старик, и молодые влюбленные пары, и изворотливые рабы.
Греки с удовольствием взирали на самих себя, простых, обыденных, вполне естественных, видимо, устав от богов и мифических героев, заполнявших их театральные сцены раньше.
«Менандр и Жизнь, кто из вас кого воспроизвел?» — патетически восклицал уже в I веке нашей эры александрийский филолог Аристофан Византийский.
Однако время всетаки распорядилось иначе: от 100 пьес, написанных Менандром, сохранились лишь фрагменты пяти[ref]В 1956 году был найден папирус от III в. до н. э. с впервые полным текстом комедии Менандра «Ненавистник». Первая публикация ее в переводе на русский язык проф. А. А. Тахо-Годи появилась у нас в сборнике «Писатель и жизнь» (М., 1963).[/ref].
* * *
Эллинистическая эпоха донесла до нас имена и сочинения, иногда хорошо сохранившиеся, многих греческих поэтов, но в культурный фонд наших дней они не вошли. Их знают, конечно, специалисты-филологи, широкие же читательские круги помнят разве что имя Феокрита, жившего в III в. до н. э. (родился в 315 г.). До нас дошло от него 30 идиллий в сборнике, составленном примерно через два столетия после его смерти. (Не все из них считаются подлинными.)
С него начинаются особые жанры в мировой литературе, так называемые пасторали в стихах и в прозе. Мы найдем их в литературе римской и через столетия в сочинениях западноевропейских авторов вплоть до романа «Поль и Виргиния» французского писателя XVIII века Бернардена де Сен-Пьера. Уже одно это — столь продолжительная жизнь идей и мотивов, порожденных античным автором,— заслуживает нашего внимания к нему. Художественный эффект, который производили и хотели производить на читателя все сочинители пасторалей, пожалуй, можно выразить одним словом — «умиление». Даль в своем «Толковом словаре» так объяснил значение этого слова: «трогать нравственно, возбуждать нежные чувства, любовь, жалость».
Все это исчерпывающе объясняет и смысл всех пасторалей. Нельзя умиляться трагедией: она возбуждает в нас бурю чувств, она нас потрясает; нельзя умиляться комедией: она нас смешит, вызывая подчас гомерический хохот, нельзя умиляться публицистической речью: она рождает в нас чувства гнева или восторга. Нельзя умиляться страстной лирической строкой — в ней сильные чувства — словом, там, где речь идет о больших идеях, больших чувствах, больших проблемах,— там нет места для умиления, для тихих и сладостных слез, слез сквозь улыбку, для жалоб, смешанных с любованием. Если же нам хочется тихих радостей, нежно ласкающих нас чувств, любования приятной красивостью поступков, эмоций, жестов, движений, природных ландшафтов и облагороженных животных, тогда мы ищем предметы для умиления, и нам их представляет пастушеская литература, а начало ей положил Феокрит, так по крайней мере решила давняя историческая традиция. Крупнейший библиографический справочник Свида, или, иначе, Сида (не установлено, что означает это слово: имя автора или название самого труда), созданный, как полагают, в X веке в Византии, сообщает: «из так называемых пастушеских поэтов первым был Феокрит». Правда, знаток александрийской поэзии и переводчик М. Е. Грабарь-Пассек хотела бы внести здесь некоторые коррективы: «Идеализации людей и жизни в полном смысле слова у самого Феокрита нет, он сам еще далек от приторной пасторали, но его любование жизнью простых людей и природой привело впоследствии к искусственной идеализации ее». Поэт рисует вполне натуральные, жизненные сцены. Перед нами мир прекрасных отроков и юных дев. Они поют, состязаются в пении или выражают жалобы по поводу неразделенной любви:
Всюду весна, и повсюду стада, и повсюду налились
Сладким сосцы молоком, юных питая телят…
Девушка мимо проходит, красотка; когда же исчезнет,
Чахнут, тоскуя, быки — с ними зачахну и я.
В эллинистической литературе появилось еще одно новшество — роман. Слово «роман» не было известно грекам, его приобщили к новому прозаическому жанру позднее, по образцу средневекового рыцарского романа. В нем много чудесного, сказочного. После походов Александра Македонского мир широко открылся эллину. Далекие страны, диковинные нравы других народов волновали воображение. Герои эллинистического романа странствуют, превратности судьбы забрасывают их далеко от родного дома. Тема этих романов — любовь. Два юных существа, случайно встретившись, навеки связаны узами любви, но судьба ставит перед ними одно препятствие за другим. Самые невероятные приключения ждут каждого из них, несчастия, страдания, но они через все это проносят свою любовь.
Через несколько веков после Феокрита появилась прелестная прозаическая сказка Лонга «Дафнис и Хлоя», очень близкая по духу и краскам к жанру пасторалей,— те же прекрасные пастушки, та же идеализированная природа, та же сентиментальная дружба человека и животного и любовь.
Лонг жил, вероятно, во II в. н. э. Наука ничего о нем не знает. В его романе рассказана история двух юных существ, покинутых родителями и выросших на лоне природы, мирной и благосклонной к человеку. Роман напечатан у нас в 1957 году в переводе М. Е. Грабарь-Пассек. Любопытна запись секретаря Гете Эккермана о состоявшемся разговоре с ним об этой чудесной античной сказке. «За столом Гете сообщил мне, что последние дни читал «Дафниса и Хлою».
— Роман этот так прекрасен,— сказал он,— что в нашей суете сует невозможно надолго удержать впечатление, которое он производит, и, перечитывая его, каждый раз только диву даешься. Все в нем залито сиянием дня… за действующими лицами мы видим виноградники на взгорье, пашни и фруктовые сады, пониже — пастбища, перелески и реку, а вдали — морские просторы. И нет там ни единого пасмурного дня, нет туманов, туч и сырости — неизменно безоблачное голубое небо, напоенный ароматами воздух и вечно сухая земля, лежи совершенно нагим, где тебе вздумается.
— В целом это произведение, — продолжал Гете, — свидетельство высочайшего искусства и культуры… Чтобы по-настоящему оценить достоинства этой поэмы в прозе, следовало бы написать целую книгу. И еще: хорошо бы каждый год ее перечитывать, чтобы снова извлекать из нее поучения и наново наслаждаться ее красотой».
Разговор этот происходил в воскресенье 20 марта 1831 года. (Эккерман. «Разговоры с Гете».) Поэту тогда было восемьдесят два года, но с пылом юности он ощутил общий колорит книги античного автора, она действительно вся напоена ароматами виноградников, теплого южного моря и залита сиянием солнца.
И в этом прекрасном мире два юных существа — Дафнис и Хлоя. Конечно, они прелестны в своей юной красоте, конечно, они влюблены друг в друга, ведь любовь — это главная тема произведения. Автор рассказывает, как пробуждается это чувство, как целомудренно оно, сколько стыдливости и прелести в их отношениях.
В книге много всяких чудес, возможных и невозможных событий, злых и добрых людей, правдоподобного и неправдоподобного; но то, что делает этот старинный роман близким и дорогим нашему современному читательскому восприятию,— это очарование молодости и красоты, воссозданное безвестным автором.
Плутарх (46—120 гг. н. э.)
Книга эта свела меня с ума… я весь в идее гражданской доб-
лести, весь в пафосе правды и чести. Я понял через Плутарха
многое, чего я не понимал.
В. Г. Белинский
Восторг Белинского разделили бы, пожалуй, все передовые люди, начиная с эпохи Возрождения и до середины XIX века. Плутарх, этот скромнейший человек, родившийся в маленьком греческом городке Херонее в пору, когда Греция уже утратила самостоятельность и подчинилась власти грозного Рима, человек отнюдь не героического склада, оказался для новых времен певцом героев и героизма. В XVI веке его сочинения перевел (и прекрасно) на французский язык Жан Амио и открыл тем самым античного автора широкому кругу читателей Европы.
Плутарха читали Жан-Жак Руссо и Вольтер, великие французские просветители XVIII века, Дантон и Робеспьер, деятели Великой французской буржуазной революции, читали русские декабристы. «Мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами»,— признавался на следствии декабрист И. Д. Якушкин.
Большая часть сочинений Плутарха объединена общим названием «Moralia». Иначе говоря, он писал о человеке, о качествах личности, положительных и отрицательных, взятых в известном отвлечении от конкретных лиц, как свойствах людей вообще. По форме это трактаты, размышления, рассуждения, диалоги («О болтливости», «О любопытстве», «О сребролюбии» и пр.). В них много интересных наблюдений, верных суждений, бытовых реалий его
дней.
Морально-этические сочинения Плутарха интересны во всех отношениях и не утратили своего нравственно-воспитательного значения и в наши дни, однако особую популярность античному автору создали дошедшие до нас его великолепные литературные портреты выдающихся людей истории. Он писал их не без желания польстить римлянам, в зависимости от которых была его родина, поэтому, например, к портрету великого оратора Греции Демосфена он прилагал портрет римлянина Цицерона, к портрету Александра Македонского — портрет Юлия Цезаря и т. д.
Плутарх несколько холодновато, со скупым рационализмом повествовал о деяниях своих героев, их заслугах и промахах, их славе и их бедах, не вдаваясь особенно в подробности их личной жизни, как это делал римский историк Светоний. Он не ставил своей задачей точное описание исторических событий, а хотел лишь как художник-портретист воспроизвести характер исторического лица. Потому часто, опуская важное событие в жизни своего героя, он останавливался на незначительной детали. На то у него была своя теория.
«Мы пишем жизнеописания, а не историю, замечательные деяния далеко не всегда являются обнаружением доблести или порока.
Незначительный поступок, словцо, шутка чаще лучше выявляют характер, чем кровопролитнейшие сражения, великие битвы и осады городов. Как живописцы, не заботясь об остальных частях, стараются схватить сходство в лице и в глазах, в чертах, в которых выражается характер, так да будет позволено и нам глубже проникнуть в проявления души и с их помощью очертить облик жизни обоих (Александра и Цезаря), а описание великих деяний и битв предоставим другим».
Сохранилось около пятидесяти портретов — биографии Плутарха. Перед нами проходят один за другим знаменитые деятели древности и вместе с ними их время, их поколения. Войны, сражения, битвы, жестокие схватки, борьба честолюбий и сильные человеческие характеры.
Вот одна из сцен, нарисованная Плутархом в биографии Александра Македонского. Покоренные Македонией греческие города не смогли примириться со своим новым положением и время от времени то один, то другой город поднимал восстание. Так случилось и с Фивами. Город был «взят, разгромлен и стерт с лица земли», как пишет Плутарх. Тридцать тысяч жителей было продано в рабство.
«Среди многочисленных бедствий и несчастий, постигших город, произошло следующее. Несколько фракийцев ворвались в дом Тимоклеи, женщины добродетельной и пользовавшейся доброй славой. Пока фракийцы грабили имущество Тимоклеи, их предводитель насильно овладел женщиной, а потом спросил ее, не спрятала ли она где-нибудь золото или серебро. Тимоклея ответила утвердительно и, отведя фракийца в сад, показала колодец, куда, по ее словам, она бросила во время взятия города самые ценные из своих сокровищ. Фракиец наклонился над колодцем, чтобы заглянуть туда, а Тимоклея, став сзади, столкнула его вниз и бросала камни до тех пор, пока не убила врага. Когда связанную Тимоклею привели к Александру, уже по походке и осанке можно было судить о величии духа этой женщины — так спокойно и бесстрашно следовала она за ведущими ее фракийцами. На вопрос царя, кто она такая, Тимоклея ответила, что она сестра полководца Теагена, сражавшегося против Филиппа (отца Александра.— С. А.) за свободу греков и павшего при Херонее. Пораженный ее ответом и тем, что она сделала, Александр приказал отпустить на свободу и женщину и ее детей».
Этот эпизод из жизни Александра был, конечно, дорог Плутарху, ведь сам он был родом из Херонеи.
Лукиан (125—192 гг. н. э.)
Удивителен, великолепен этот автор, которого сохранило нам время. Скептик, насмешник, весельчак и острослов, он осмеял богов Олимпа, суеверия и предрассудки своих современников, шарлатанов-философов, шарлатанов-пророков, основателей новых религий, которых много тогда бродило по широкому эллинистическому миру. Энгельс назвал его «Вольтером классической древности».
Остроумные, полные живых картин диалоги Лукиана «Разговоры в царстве мертвых» осмеивают человеческое тщеславие, погоню людей за призрачными благами и, пожалуй, многие идеалы, которые вдохновляли греков в древние времена. Приводим разговор философа Мениппа и бога Гермеса. Этот разговор состоялся в «царстве мертвых».
Менипп. Где же красавцы и красавицы, Гермес? Покажи мне: я недавно только пришел сюда.
Гермес. Некогда мне, Менипп. Впрочем, посмотри сюда, направо: здесь Гиацинт, Нарцисс, Нирей, Ахилл, Тиро, Елена, Леда и вообще вся древняя красота.
Менипп. Я вижу лишь кости да черепа, без тела, мало чем отличающиеся друг от друга.
Гермес. Однако это именно те, которых все поэты воспевают, а тебе, кажется, не внушают никакого уважения.
Менипп. Покажи мне все-таки Елену, без тебя мне ее не узнать.
Гермес. Вот этот череп и есть Елена.
Менипп. Значит, из-за этого черепа целая тысяча кораблей была наполнена воинами со всей Эллады, из-за него пало столько эллинов и варваров и столько городов было разрушено?
В «царстве мертвых» встречаются, по вине насмешливого Лукиана, Диоген, некогда живший в бочке, отказавшийся от всех благ цивилизации, философ-нищий, и Александр Македонский — владыка полумира и в сознании своих современников почти что бог.
Диоген. Что это, Александр? И ты умер, как все.
Александр. Как видишь, Диоген…
Диоген. Я вспомнил, как поступила с тобой Эллада, как тебе льстили эллины, лишь только ты получил власть,— избрали тебя своим покровителем и вождем против варваров, а некоторые даже причислили тебя к сонму двенадцати богов, строили тебе храмы и приносили жертвы, как сыну дракона. Но скажи мне, где тебя македоняне похоронили?
Александр. Пока я лежу в Вавилоне, уже тридцатый день, но начальник моей стражи, Птолемей, обещал, как только покончит с беспорядками, которые возникли после моей смерти, перевезти меня в Египет и там похоронить, чтобы я таким образом сделался одним из египетских богов.
Диоген. Как же мне не смеяться, Александр, видя, что ты даже в преисподней не поумнел и думаешь сделаться Анубисом или Озирисом.
Какой же вывод делает Лукиан? Надо признаться, весьма печальный: «Преследуй в жизни только благополучие данного мгновения; все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно». Это говорит в его «Разговорах в царстве мертвых» старик Тирезий, все познавший, все испытавший и претерпевший и во всем разуверившийся.
В эпиграфе приведено высказывание Маркса о Лукиане, о том, что человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Греческий автор убедительно, ярко, наглядно иллюстрирует эту мысль. Смех, смех и смех! Но в сущности, смех печальный, смех, означающий отказ от всех прежних идеалов, которые теперь представляются пустыми иллюзиями, отказ от всего — прощание с прошлым.
Античный мир терял былые идеалы и мучительно искал новые. В обширной Римской империи возникали различные религиозные секты, появилось множество знахарей, «пророков». Лукиан их беспощадно осмеивал. Один из таких «пророков» пытался даже его убить («Александр, или Лжепророк»).
Лукиан рассказал о самосожжении одного из фанатиков философско-религиозной секты. Он, конечно, осмеял и его. «Перегрин же … снял сумку и рубище… и остался в очень грязном белье. Затем он попросил ладану, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, он бросил ладан в огонь и сказал: «Духи матери и отца, примите меня милостиво». С этими словами он прыгнул в огонь… Окружавшие костер киники не проливали слез, но, смотря на огонь, молча выказывали печаль… Наконец, мне это надоело, и я сказал: «Пойдемте прочь, чудаки: ведь неприятно смотреть, как зажаривается старикашка, и при этом нюхать скверный запах» («О кончине Перегрина»).
Лукиан был свидетелем начала конца античного мира. До полной его гибели оставалось еще несколько веков, но симптомы духовного кризиса общества уже обозначились, и их чутко ощутил греческий автор.
В диалоге «Нигрин» он описал нравственное разложение римского общества, его господствующих кругов. «В Риме все улицы и все площади полны тем, что таким людям дороже всего,— писал он.— Здесь можно получить наслаждения через «все ворота» — глазами и ушами, носом и ртом и органами сладострастия. Наслаждение течет грязным потоком и размывает все улицы; в нем несутся прелюбодеяния, сребролюбие, клятвопреступление и все роды наслаждений; с души, омываемой со всех сторон этим потоком, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное ими место наполняется илом, на котором пышным цветом распускаются многочисленные грубые страсти».
Лукиан противопоставляет развращенному Риму добродетельную «Элладу и господствующее там счастье и свободу», дух умеренности и непритязательной бедности. Афиняне, как писал он, «воспитаны в философии и бедности». Можно понять Лукиана, он грек, и все его симпатии на стороне соотечественников, но Греция давно уже утратила самостоятельность, стала одной из провинций Римской империи, правда высококультурной, однако все-таки провинцией, неспособной приостановить деградацию римского общества.
Лукиан насмешлив, ироничен, иногда его жизненные наблюдения и раздумья окрашены легкой грустью. Это большой мастер. Полное собрание его сочинений, дошедших до нас, опубликовано впервые в русском переводе в 1935 году в 2-х томах.
* * *
Античная культура под натиском новой религии (христианства) отошла в прошлое. Храмы, посвященные олимпийским богам, были разрушены или переделаны под христианские базилики. В сумятице смены эпох погибли многие произведения греческих и римских авторов.
Сочинения Лукиана сохранились. До нас дошло около 80, правда, некоторые из них вызывают сомнения ученых. Полагают, что авторство их принадлежит другим. («Лукий…»)
Это удивительно. Современников, сохранявших верность олимпийским богам, пугал откровенный религиозный нигилизм писателя. Однако читательский интерес к нему не иссякал, что можно объяснить искрометным его талантом, изяществом его языка, перемешанного шутками, уличным говором, народным остроумием. Он и занимателен, и умен, и насмешлив, а мы всегда готовы посмеяться даже над самыми дорогими для нас вещами.
Лукиан многое заимствовал у Аристофана и бытовой комедии. Для историков он — клад самых тонких наблюдений из жизни, быта, философии тех времен. Он первый и единственный автор древности, упомянувший об Иисусе Христе.
Средневековье, с его религиозным фанатизмом, не могло принять Лукиана, хоть он и ниспровергал богов Олимпа. Отцы христианской церкви чувствовали атеистическую основу его сатиры.
Время Лукиана пришло в эпоху Возрождения. XVI век в Западной Европе — поистине век Лукиана. Ему подражают Франсуа Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль»), Эразм Роттердамский («Похвала глупости», «Разговоры запросто») и др. Философский роман XVIII века принял на вооружение и творческий метод и, пожалуй, идеи древнего автора: Свифт («Путешествие Гулливера»), Вольтер («Кандид»), да и XX век не обошелся без античных реминисценций (Анатоль Франс).
В наши дни Лукиан, пожалуй, наиболее читаемый автор древности.