…Мои глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны,
картины разных местностей, виды океана, прекрасные образы истории.
Бальзак
Эти слова произносит один из героев романов французского писателя Бальзака, но, в сущности, это говорит сам
Бальзак о себе, о воображении художника. Это воображение позволило ему создать многотомную историю своего
поколения, девяносто романов, которые он издал под общим названием «Человеческая комедия». Но воображением должен обладать и читатель, и не только при чтении художественных произведений. Скупые строки старинного документа, амулет, извлеченный из древнего погребения, давно отзвучавшая песня поэта, дошедшая до нас в забытых формах умершего языка и возрожденная кропотливым трудом ученого-филолога, могут в нашем воображении воскресить эти «целые страны» и «прекрасные образы истории», о которых так вдохновенно говорит бальзаковский персонаж.
Воображение — великое достояние человека. Оно поможет читателю воссоздать жизнь древних народов по тем скупым сведениям, которые он найдет в моей книге. Трудно сказать, какое государство есть древнейшее. Даль тысячелетий вряд ли может дать точный ответ на этот вопрос, но начнем все-таки наш обзор древнейших литератур мира с Китая и после¬дуем за солнцем с Востока на Запад.
Китай. Здесь мы увидим многое из того, что происходило в истории почти всех народов мира: сначала разрозненные племена, постоянные столкновения между ними, кровопролитные стычки за зоны обитания, за захват пастбищ, скота, ценностей, рабов — потом постепенное слияние племен, укрупнение их территориальных владений, классовое расслоение, наконец — возникновение государственных форм. Племенных вождей сменяют цари, создаются рабовладельческие государства с деспотической формой правления.
Китай окружен кочевыми племенами, совершавшими постоянные набеги на его окраины. Борьба с кочевниками, особенно гуннами, продолжалась столетиями. Для защиты от них предпринимается строительство уникальной Великой Китайской стены. Для древних народов вообще характерны грандиозные постройки. Эта стена особенно поражает воображение. Она протянулась на 4 тысячи километров, высотой в 10 метров. По ее верху может проехать целая кавалькада по пять-шесть всадников в одном ряду.
Ее строили 2 миллиона человек. Уже более 20 веков стоит она как символ беспримерного упорства и труда человеческого.
Европу отделяет от Китая десять тысяч километров. В наши дни самолет доставит нас туда за считанные часы, тогда нужны были для этого годы и годы. Нелегок был этот путь: надо было преодолеть реки, озера, леса, горы. К тому же на пути всякое могло произойти: «и дикий зверь, и лютый человек».
Первый человек, проложивший его, был знаменитый китайский дипломат и путешественник Чжан Цянь. Во главе посольства из 100 человек он отправился в 138 г. до н. э. на Запад. Вернулся только через 13 лет — один, все остальные погибли. За эти годы он претерпел немало испытаний, захваченный гуннами, он провел несколько лет в плену, в заточении. Но связи между Дальним Востоком и Западом возникли. Запад и Восток получили первые сведения о далеко лежащих землях. Стала действовать караванная дорога между Китаем и странами Средней Азии — Великий шелковый путь, по которому купцы везли из Китая предметы роскоши — шелк, парчу, ювелирные изделия. Начинался он в провинции Шенси. Шел от маленького ныне городка Сиань через каменистые пустыни, тропы Центральной Азии к Антиохии (сейчас это небольшой городок Антакия в Турции, недалеко от Средиземного моря). По Средиземному морю шелк доставлялся в порты европейских государств и Северной Африки. Только немногие полностью совершали этот путь: он был труден, опасен и часто трагичен для смельчаков. Обычно в пути шелк перепродавали от каравана к каравану.
В Европе тоже нашлись смельчаки, которые отважились отправиться в дальний и опасный путь, но уже спустя тысяча четыреста лет после Чжан Цяня. Это были венецианские купцы — Марко Поло, его отец и дядя. В 1271 году они покинули Венецию и только через три с половиной года достигли Китая, пройдя через нынешнюю Турцию, Иран, Афганистан, Памир. Марко Поло прожил в Китае 17 лет и потом, вернувшись на родину, продиктовал свой «отчет» об увиденном и услышанном.
Как свидетельствуют археологические раскопки, уже во II в. до н. э. Китай имел высокоразвитую рабовладельческую систему с резким классовым разделением и резкой поляризацией имуществ. В могилах найдены целые сокровища, тысячи предметов из золота, перламутра и драгоценных камней, принадлежащих царственным особам.
В III в. до н. э. китайцы уже имели компас. Самый древний звездный каталог (800 звезд), известный нам, был составлен китайским астрономом Ши Шэнь в IV в. до н. э. Древним китайцам были известны сложнейшие математические вычисления.
Как и другие страны, Китай на протяжении своей истории имел немало выдающихся личностей — философов, поэтов, ученых, политических деятелей.
У истоков китайской культуры стоят два человека, их знает каждый китаец. В ходе времен их живые лики утратили реальные черты, и ныне трудно сказать, что в их жизнеописаниях — правда и что порождено умной фантазией народа. Это Лао-Цзы и Кун-Цзы (Конфуций), два древнейших мыслителя. Жили они примерно в одно время (VI—V вв. до н. э.). Жизнь Конфуция имеет точные даты — 551—479 гг. до н. э.
Лао-Цзы мрачен. Не найдя ничего светлого в социальном мире, он обратил свой взор к космическим проблемам, к первоосновам мира (бытие и небытие).
Древнейшая книга Китая «Дао дэ цзин» (конец VI в. до н. э.), «Книга о пути к добродетели», авторство которой приписывается Лао-Цзы («Старый мыслитель»), выносит суровый приговор наличному бытию, современности. Мир страшен. Действительность враждебна человеку. Счастье, блаженство, гармония существовали когда-то в прошлом, в утерянном золотом веке. Мечту об этом золотом веке так или иначе лелеяли почти все древние народы мира.
Лао-Цзы пытается философски объяснить мир, найти его первопричины. По его представлениям, это туманное Дао (путь), непостижимое, недоступное человеческому разумению, высшее владычество, естественный закон всего сущего, которому подчиняется вся природа и должно подчиняться человеческое общество и отдельная личность. Все, что нарушает этот закон (Дао), обречено на гибель. Но так как этот закон непостижим и его нельзя ни исправить, ни изменить, то что остается делать человеку? — Не мудрствуя лукаво, подчиняться ходу вещей, иначе говоря, не вмешиваться в судьбы мира. Вторая часть учения Лао-Цзы провозглашала идею отрешенности человека от суеты сует мира, идею нравственного покоя.
Древние книги подобны осыпавшимся фрескам, стенной росписи. Что-то сохранилось, что-то утратилось. Реставратор может восстановить картину, а может и многое в ней исказить. Роль реставратора в данном случае играет комментатор. Академик Н. И. Конрад, изучавший текст «Дао дэ цзина», так описывает его современное состояние: «Понять текст неимоверно трудно, а полностью вообще едва ли возможно. Всякое обращение к тексту всегда было осознанным или неосознанным толкованием его, причем в процессе толкования претерпевал известное изменение и сам текст; то какой-нибудь знак, объявленный ошибочным, заменялся другим, то какое-нибудь место, сочтенное дефектным, пополнялось долженствующим быть, по мнению комментатора, то что-либо изымалось, как попавшее в этот текст по ошибке или случайно. Поэтому современный читатель всегда должен быть готовым к тому, что отдельные места произведения остаются для него непонятными, хотя в целом оно и доступно нашему суждению».
Кроме того, как это часто бывает в древних книгах, сама форма рассуждений парадоксальна, рассчитана на угадывание, глубинное постижение мыслей мудреца. Например: «Тишина — владычица шума». Или: «Тяжелое — основа легкого». И т. п.
Главный тезис учения Лао-Цзы академик Конрад толкует следующим образом: «Недеяние» (увей) — отнюдь не «бездействие», напротив, «деяния»… чего? — «Недеяния».
Иначе говоря, деяние должно заключаться в том, чтобы не вмешиваться в естественный ход вещей. Пусть все идет предустановленным порядком. Волевые действия человека только испортят дело, ибо человек несовершенен, подвержен страстям и может только навредить и себе и миру. Принципом недеяния должен руководствоваться и правитель и частный человек — мудрый правитель «постоянно стремится к тому, чтобы у народа не было знаний и чтобы те, кто знает, не смели действовать. Он действует недеянием — и всем управляет» (из книги «Дао дэ цзин»).
Однако подобная философия не могла удовлетворить сознание живущего человека, которому необходимо было продолжать свое существование, благоустраивать свою жизнь и при этом искать нравственное оправдание своему существованию.
Такую задачу выполнял Конфуций. Он, не оспаривая Лао-Цзы, низводил его на землю из туманных сфер Дао.
Мир, конечно, плох, рассуждал Конфуций, но его можно сделать лучшим, а для этого нужен не покой, не отрешенность, не равнодушие, а деятельность, служение человечеству. Поищем же у древних авторов, людей совершенных, воплотивших в себе дух Дао, ту мудрость, которая поможет нам благоустроить нашу жизнь. Вот основа учения Конфуция. «Недеянию» Лao-Цзы он противопоставляет принцип деяния.
«Любите всех, будьте привержены ко всему человеческому началу! Будьте деятельны и, если у вас найдутся силы, учитесь просвещению» (из книги «Лунь юй» — «Суждения и беседы»).
Конфуций — приверженец порядка, дисциплины, государственной стабильности. Примечательно, что в эпоху, когда личность правителя (монарха) отчиталась неподконтрольной, в условиях деспотического правления и полного своеволия этой правящей личности Конфуций поставил вопрос о законности. «Государством управляют посредством законов и правил»,— писали он.
Конфуций — личность примечательная. Его называют «Учителем Десяти тысяч Поколений». Он собрал памятники народного творчества, составил некий свод их. Многочисленные его последователи развивали и, очевидно, переиначивали мысли полулегендарного проповедника.
Что же представляет собой учение Конфуция, изложенное в очень туманных притчах?
Основу этого учения составляет древняя идея идеального правителя. Именно этой идеей, выгодной правящей знати и притягательной для обездоленных людей, и была сильна позиция конфуцианства.
В учение Конфуция входит понятие нравственного совершенствования личности. Высшее совершенство необходимо личности правителя. Правитель — неизменный центр, он выше треволнений толпы, он пребывает как бы над человеческими страстями и потому, очевидно, осуществляет высшую беспристрастную справедливость. В книге «О сыновнем почитании» мы видим древний культ предков, который приспособлен к новым условиям и служит цементирующим основанием семьи, а семья — государство в миниатюре.
Поскольку золотой век был в прошлом, то древнейшие памятники китайской культуры объявлялись Конфуцием высшей нравственной ценностью государства. Конфуций, как гласит предание, собрал, отредактировал и откомментировал исторические труды древности, поэтические творения народа. Он составил хронику, охватив события периода с 722 по 481 г. до н. э.
Культурно-историческое значение работы Конфуция значительное: он приблизил учение Лао-Цзы к земле и насущным задачам реального человеческого бытия, он создал четко очерченный нравственный канон, которым должен руководствоваться человек в своих взаимоотношениях с государством, с семьей, с себе подобными. (Уважение к старшим по возрасту, почитание вышестоящих, строгое соблюдение своего общественного места и т. д.)
Все эти правила поведения, изложенные Конфуцием и записанные его учениками, стали уже религией, иначе говоря, обрели неоспоримо каноническую обязательность для всех последователей.
В нашей современной печати и даже в устной речи часто можно встретить слово «Поднебесная» в применении к Китаю. «Поднебесная» («тянь-ся») стало как бы своеобразным синонимом названия «Китай». Так тянутся традиции с самых отдаленных времен к нашим дням.
Древние китайцы представили себе мир в виде господства двух духов: Инь и Янь. Первый олицетворял все земное, второй — небесное. Первый вобрал в себя все низменное, второй — светлое, чистое, возвышенное. «Только небо осуществляет наблюдения за народом, ведает справедливостью, посылает устойчивые или неустойчивые урожаи. Без неба погибнет народ. От милости неба зависит его судьба» — читаем мы в древнейшей книге Китая «Шуцзин» («Книга истории»). Поэтому все помыслы свои, все надежды и чаяния древний китаец связывал с Небом. Представителем Неба на земле считался, конечно, верховный правитель страны — царь. Так религия и в какой-то степени философия связывались с социальной жизнью, с системой господства и подчинения.
Небу посвящал китаец свои поэтические гимны, и в страхе (ибо оно бывает и грозно), и благоговейно (ибо оно таинственно и прекрасно):
Высоко ты, небо, в величье своем;
Отец наш и мать — так мы небо зовем…
Небо, рождая на свет человеческий род.
Тело и правило жизни всем людям дает…
Велик ты, неба вышний свод!
Но ты немилостив и шлешь
И смерть и глад на наш народ.
Везде в стране чинишь грабеж!
Ты, небо, в высях сеешь страх…
Неба веленья и путь
Сколь в тайне своей бесконечны!..
Фантазия народа наполнила мир огромным количеством богов и демонов. Одни добры и благодетельны, другие злы и вредоносны. Страшные драконы управляют ветрами и облаками на небе, реками на земле. Мир китайской мифологии полон уродливых ликов. Бальзак давал этому эстетическое объяснение: «Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит несказанное удовольствие в многообразии безобразного». Однако причина в другом: человек в ранний период истории пугливо отступал перед загадочными и мрачными силами природы. Они страшили его, а все, что страшно, обычно представляется уродливым и безобразным.
Фантазия народа изобрела и ад, где караются нарушители нравственных норм общества. Там, как и на земле, заседают судьи и решают судьбу умершего в зависимости от его поведения в жизни.
Древние китайцы создали, подобно другим народам, легенды и о рае — то это была гора Инфжоу, плавающая в море, где обитают бессмертные, то страна Белых облаков, куда можно попасть, приняв напиток даосцев. Все это овеяно поэзией, прекрасной поэтической фантазией народа.
* * *
Какого-либо сводного эпического общенационального произведения, подобно «Махабхарате» в Индии или поэмам Гомера в Греции, мы не найдем в древнейшей китайской литературе, но найдем богатую лирическую поэзию и очень интересную прозу.
Ранние поэтические тексты дошли до нас без имен их авторов. Конфуций, который, по преданию, собрал и комментировал их, своим именем придал им авторитет в глазах последующих поколений. Они стали каноническими. Во втором в. н. э. текст «Книги песен» («Шицзин») был вырезан на каменных барабанах. (Так они дошли до нас.)
Стихи, созданные на самой заре китайской культуры, отразили настрое¬ние и чувства, близкие и нам и вообще всем временам и народам. Времена смут, войн, неурядиц породили поэтическую жалобу:
Конца не видно этой войне,
Голод И разруха в нашей стране.
«Книга песен»
Китайская поэзия, как, впрочем, и поэзия всех народов в начальный период их истории, полна ликов природы. Из арсенала природы берутся сравнения, метафоры. Природа всюду рядом с человеком, поэт, говоря о человеческих чувствах, непременно проведет параллель с миром растительным или животным.
В другой песне влюбленная девушка сравнивается с погибшей ланью. Лань — жертва, а девушка счастлива:
Лань в лесу стрелою сражена.
Лань прикрыта белою травой.
На сердце у девушки весна.
С девушкой красавец молодой.
Трудно логически постичь смысл поэтической ассоциации, но чувство не противится сравнению — девушка и лань, даже поверженная, равно прекрасны.
Необыкновенным обаянием дышит песня влюбленной девушки из древней китайской деревни. Девушка страшится гнева родителей, братьев и людских пересудов, но побороть свое влечение не может. И эта диалектика чувств передана древним поэтом великолепно.
Мы не можем не привести ее здесь полностью в переводе В. Микушевича:
Чжун! В деревню нашу не ходи ты!
Наши не польешь ты, Чжун, ракиты!
Чжун, мой милый! Что мне все ракиты!
На меня родители сердиты.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя родителей не слушать,
Их боится каждая девица.
Чжун! Ломать ограду не годится,
Наши пожалей ты шелковицы!
Чжун, мой милый! Что мне шелковицы!
Братья будут на меня сердиться.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя не слушать старших братьев,
Их боится каждая девица.
Чжун! Чтобы в беду я не попала,
Не ломай в саду моем сандала!
Чжун, мой милый! Что мне до сандала!
Сплетников кругом живет немало.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя не думать мне о сплетнях,
Их боится каждая девица.
Система повторов придает особую прелесть песне.
Первым поэтом, оставившим свое имя истории, был Цюй Юань, живший, как полагают, в IV—III вв. до н. э., человек трагической судьбы. Подвергнутый изгнанию, он тоскует по городу Ин, столице царства Чу. Эта тоска по родине выражена с чудесной поэтической силой:
Ах, дорога до Ина
Далека и опасна…
Девять лет миновало,
Как томлюсь на чужбине.
Я печалюсь и знаю,
Что печаль безысходна,
Без вины осужденный,
Я скитаюсь в изгнанье.
Поэт поет о том, что был оклеветан:
Гонит странника ветер
За бегущей волною.
На безбрежных просторах
Бесприютный скиталец.
Параллели между человеком и природой придают особое очарование поэзии древних всего мира. И в стихах Цюй Юаня мы это наблюдаем. Поэт страдает от одиночества, от невозможности применить свое дарование («Владею драгоценными камнями, но некому на свете показать их, как грязен мир! Никто меня не знает, и некому открыть мне душу»).
Предание говорит о том, что последнее стихотворение Цюй Юань написал перед смертью («С камнем в объятьях»). Он решает покинуть мир в тихий, погожий день:
Прекрасен тихий день в начале лета,
Зазеленели травы и деревья.
Лишь я один тоскую и печалюсь.
Я ухожу, гостиницу покинув,
В последний путь под заходящим солнцем.
И скорбь свою и горе изливая,
К границе смерти приближаюсь.
Проходит около полутораста лет, и поэт Цзя-И (201—169 гг. до н. э.) пишет на шелке «Оду памяти Цюй Юаня», которого он называет учителем-поэтом, и бросает шелк в воды реки Мило:
Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань
знаменитый
Покончил с собой здесь, в водах Мило,
Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так
невинно
страдать ты, поэт, и так безысходно.
Природа стала традиционным героем лирической поэзии Древнего Китая. В поэзию чувств вплетаются образы трав, птиц. То это «зимородок, изумрудная синяя птица», то «белый журавль кричит и жалобно воет, да воет», то «душистые разные травы в изголовье» и «свет — полумрак, как будто изморозь выпала» (из поэмы Сыма Сянжу «Там, где длинные ворота», 179—117 гг. до н. э.).
* * *
В Китае рано возникла философская проза. Часто она имеет формы диалогов, вопросов и ответов или притч. Главный ее предмет — человек. Читая ныне древние письмена, дивишься живучести давно возникших идей. Идеи книги «Чжуан-Цзы» (IV в. до н. э.) и высказывания французского философа Жан-Жака Руссо по адресу цивилизации (XVIII в. н. э.) удивительно схожи. Китайский автор боится новшеств, отвергает поиск знаний, призывает к единению с природой, прославляя древние времена, когда в горах не было дорог и тропинок, а на реках — лодок и постов; все живое держалось вместе, не зная границ; птицы и звери бродили стаями, а трава и деревья росли как им вздумается.
«Все были равно невежественны — и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранил свою природу.
Но вот явились мудрецы, выдавая свои потуги за «добро», свои ухищрения за «долг», и в Поднебесной родились сомнения… С тех пор народ и бросился без удержу за знаниями и за наживой,— и повинны в этом мудрецы!»
Полон пессимизма рассказ о разговоре Чжуан-Цзы с черепом. (Смерть, уход из жизни — единственная возможность избавиться от страданий.)
«— У мертвых,— сказал череп,— нет ни государя наверху, ни подданных внизу; нет у них забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратись ликом к югу, не сравнятся с их блаженством».
Чем беднее жил народ, тем сказочнее, ослепительнее была роскошь дворцов, в которых обитали древние правители и царедворцы, и авторы с упоением описывали эту неслыханную роскошь. Такова повесть Линя Сюаня «Частное жизнеописание Чжао — летящей ласточки», созданная в начале нашей эры.
«Государь выстроил Шаопиньгуан — «Павильон младшей наложницы» и несколько парадных зал, как-то: зала Росистых цветов, зала, где задерживается ветер, зала Длинного Благоденствия и зала Обретенного спокойствия. За ними располагались купальни: комната с теплой водой, комната с чаном для льда, а также особенный покой, где устроен был водоем с плавающими орхидеями. Комнаты соединялись меж собой открытою галереей. Изнутри помещение было вызолочено и изукрашено круглыми пластинами из белого нефрита с четырехугольным отверстием посредине — стены дивно переливались на тысячу ладов. Строения эти соединялись с Дальними покоями государыни через ворота, которые именовались «Вход к небесным феям».
Автор не просто описывает царские покои, он любуется ими, он полон восторга. С восторгом будет читать это и бедняк, это его мечта, мечта бедняка, живущего в жалкой фанзе, одетого в рубище и тешащего себя распаленной фантазией о неслыханной роскоши.
И здесь же мечта о более важных вещах — разрешить вековечные проблемы, перед которыми несовершенная природа поставила мыслящее существо — человека: «покорить небо и землю, изъяснить законы жизни и смерти, уравновесить бытие и небытие».
Читая повествовательную прозу Древнего Китая, мы знакомимся с легендами, поверьями, обычаями и нравами китайцев. Множество деталей раскрывают нам красочную картину древнего быта.
В I веке н. э. в Китай перекочевал из Индии буддизм. О нем речь впереди. Здесь же — несколько слов. Легенда рассказывает, что однажды император во сне увидел человека красоты неописуемой — «золотого, высокого роста и с сияющим нимбом вокруг головы». Это был, согласно толкованиям снов, Будда. Император повелел привезти из Индии статую Будды и священные тексты. С того и пошла якобы новая религия в Китае. К VI веку в стране имелось уже 50 тысяч монастырей и 2 миллиона монахов.
В литературе появились мотивы аскетизма, идеи самопожертвования ради страждущих и униженных. «Шаньде уповал достичь положения Будды и в сердце своем отверг блага и богатства», «все время спасал я тех, кто надежды лишился», «твое тело одето в парчу и узоры,— но можешь ли ты знать о горьком труде ткачихи? Твой рот вкушает тонкую пищу, но ты не вспоминаешь о тяжких работах земледельца» и т. д.
Литература обычно искала своих героев в среде господствующих, привилегированных сословий — чаще всего среди царей, королей, султанов. Немецкий философ Гегель давал этому оригинальное, но, думается, убедительное объяснение. Царь, король, султан—словом, самодержец, неограниченный властитель — независим в своих действиях, поэтому его характер проявляется всегда свободнее, ярче, а это и нужно художнику.
Бедняк — человек подневольный. Он скован не только физически, но и духовно. Его индивидуальные черты стушеваны, они не могут проявиться. И это ограничивает возможности художника, пожелавшего живописать его портрет. Древние рабы предстают перед нами серой массой нивелированных созданий. Правда, у Гомера раб Эвмей назван «божественным», но это были еще патриархальные времена, когда размежевание сословий не обозначилось со всей резкостью, как несколько позднее.
В известной степени здесь сказывались и уничижительные отношения древних обществ к социальным низам. Ни один автор древности не взял Спартака в качестве героя своего литературного произведения, а эта личность достаточно колоритна. Если бы и нашелся тогда какой-нибудь смельчак, вряд ли бы его поняли современники.
Но иногда голос бедняка все-таки прорывался в литературу, требуя у общества внимания к своему бедственному положению. Его поддержали новые религии — буддизм и позднее христианство.
С наибольшей силой выразил эту новую мораль основатель христианства Иисус Христос: «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я успокою вас»,— и к нему потянулись римские рабы, так же как в Индии, Китае, Японии — к Будде (Шакья Муни).