Греческий театр

Золотым веком Древней Греции следует назвать пятое столетие до нашей эры. Оно связано с самыми прославленными именами поэтов, философов, политических деятелей, скульпторов, архитекторов. Это было время величайшего подъема национального сознания древних греков и время величайших испытаний для них. «Быть или не быть Греции?» — так ставился вопрос.

В 500 г. до н. э. греческие города в Малой Азии попытались освободиться от персидского владычества и подверглись жесточайшим репрессиям.

Милет, богатейший, красивейший город, был разрушен и сожжен персами. Жители перебиты или угнаны в рабство. Это произошло в 494 г. до н. э.

Заволновалась вся Греция. Персидский правитель Дарий собрал огромное войско. Началась греко-персидская война. Смертельная опасность нависла над Грецией, над ее маленькими разрозненными государствами-городами, которые часто были раздираемы мелкими распрями. Некоторые не выдержали. Города Фессалии беспрепятственно пропустили персов. Только Афины держались стойко. В тяжелые дни войны появились крупные полководцы, имена которых греки вспоминали и чтили в течение всей своей последующей истории, среди них Мильтиад, одержавший блестящую победу над персами в Марафонской битве (13 сентября 490 г. до н. э.), Фемистокл, организовавший строительство морского флота, крупный политический деятель и дипломат, спартанский царь Леонид, героически сражавшийся с персами в Фермопильском ущелье во главе отряда в 300 человек. Исход войны решило знаменитое морское сражение у острова Саламин в 480 году. Позднейшие военные действия (они продолжались до 449 г. до н. э.) уж не смогли изменить положения. Греция выдержала тяжелое испытание.

Историки связывают с именем Перикла классический период в истории греческой культуры, ее особенно пышное цветение. Это был V век до нашей эры, время, когда на улицах Афин можно было встретить Софокла и Еврипида, Сократа и молодого Платона, историка Фукидида, величайшего скульптора Фидия и многих других прославленных в тысячелетиях деятелей греческой культуры. Перикл, коренной житель Афин, выходец из старинной аристократической семьи, умный, образованный, стал во главе государства. Время его правления было непродолжительно. В 422—429 гг. до н. э. он занимал выборную должность стратега (в 29 году, в начале Пелопонесской войны, он умер от чумы). Но как раз в эти годы Греция после одержанной победы над персами, широко расправив крылья, радостная и свободная от страхов перед могущественным соседом, свободно и раздольно отдалась духовной деятельности, развернув могучие силы своего гениального народа. И тогда начался поистине расцвет греческой культуры, в том числе ее театра с великими именами Эсхила, Софокла, Еврипида и Аристофана.

Как возник этот удивительный и впечатляющий род искусства?

Человеку свойственно подражать. Ребенок в игре подражает тому, что он видит в жизни, дикарь в пляске изображает сцену охоты или другие элементы своего нехитрого быта. Древнегреческий философ Аристотель все искусство, одним из теоретиков которого он был, выводил на склонности человека к подражанию (мимесис — греч. «подражание, воспроизведение, подобие»).

Из подражания и родился греческий театр, вместо рассказа о событии воспроизводилось само событие, иначе говоря, рассказ подавался в формах самой жизни.

Эсхил (525—456 гг. до н. э.)

Прометей — самый благородный святой и мученик в философском календаре.
К. Маркс

Прометей! Мифический персонаж в древнегреческом пантеоне. Бог-титан, давший людям огонь, вопреки воле верховного бога Зевса, первый в веренице уже реальных исторических лиц, погибших за идеи, за поиск истины, за желание умножить человеческие познания. Среди них — Сократ, древнегреческий философ, казненный в 399 г. до н. э. за то, что учил людей мыслить самостоятельно, отметать догмы и предрассудки. Среди них знаменитая Ипатия из Александрии, женщина-ученый, математик, астроном, побитая камнями в 415 г. н. э. фанатиками-христианами. Среди них — французский издатель Этьен Доле, сожженный в Париже в 1546 году, Джордано Бруно, сожженный в Риме в 1600 году, и многие другие страдальцы, «мученики в философском календаре».

Мифический персонаж Прометей стал как бы олицетворением человеческого порыва к прогрессу, к истине и борьбы за нее. Прекрасный, благородный герой и мученик!

В трагедии Эсхила на театральных подмостках изображалась его история. К горам Кавказа, «в далекий край земли, в безлюдную пустыню диких скифов», приведен он, прикован к скале железными цепями, и орел должен теперь каждый день прилетать к нему, выклевывать его печень, чтобы снова и снова отрастала она и вечно оглашал бы он окрестности своими душераздирающими криками и стонами. Таков был приговор Зевса.

Можно представить себе состояние древних афинян, собравшихся в театре. Для них все происходившее на сцене имело значение ритуального действа. Они верили мифу как реальности. Их чувства выражал хор.

Содрогаюсь, видя тебя,
Тысячью мук мучимым тяжко!..
Ты ж не трепещешь гневного Зевса,
Ты своенравно и ныне…

Эсхил вряд ли безоговорочно верил религиозной основе мифа. Научное мышление уже проделало достаточно большой путь в сознании культурной части греческого общества после наивного миросозерцания Гомера. В тех благах, которые даровал людям Прометей, он, пожалуй, символически живописал исторический путь человечества от дикости к цивилизации. На сцене Прометей рассказывает об этом. Конечно, философская аллегория облечена здесь в художественную конкретность образа. Зритель видел перед собой не голую идею, а личность во плоти, ранимую, терзаемую, мыслящую, любящую.

Прометей — друг, благодетель, покровитель людей. А Зевс, каков он, этот верховный владыка Олимпа?

— Зевс враг людей, он уничтожить задумал
Весь род людской и новый насадить.
Никто за бедных смертных не вступился,
А я дерзнул…—

говорит Прометей. По мифу, Зевс послал на землю потоп и уничтожил весь род людской, кроме одной супружеской пары, от которой снова возродились народы. Этот миф вошел потом и в христианское вероисповедание (сказание о ноевом ковчеге). В легенде о потопе обвинялись люди: они виновны были в своей гибели, и в воле бога, обрекшего их на нее, осуществлялась как бы высшая справедливость — кара за их пороки. Эсхил ни словом не обмолвился о причинах гнева Зевса на людей, и его акция по отношению к ним выглядит деспотической выходкой злого и капризного бога.

В сущности, здесь уже начинается политическая тема. Жители Аттики, к которым принадлежал Эсхил, очень ценили свои демократические порядки и очень гордились ими. Поэтому вольно или невольно, но миф о конфликте Зевса с Прометеем в трагедии Эсхила приобрел символический характер критики единовластия, Прометей бросает тяжкие обвинения Зевсу. Он — тиран. Зевс — «никому не подотчетный, суровый царь». Прометей помог ему получить власть, но Зевс тотчас же забыл об этом. Такова логика тирании:

Ведь всем тиранам свойственна болезнь
Преступной недоверчивости к другу.

И этого друга Зевс приказал приковать к скале. Его волю исполнили Сила и Власть, олицетворяющие в трагедии идею насилия и тирании. Гермес, посланник Зевса, высокомерно наставляет Прометея смириться. Но тот гордо отказывается:

Уверен будь, что я б не променял
Своих скорбей на рабское служение.

Это святая святых для афинянина, гордого сознанием своей свободы, политической свободы. Конечно, это касалось только свободных граждан полиса. О рабах речи не шло. Они в сознании свободного грека той поры были всего лишь звучащими, живыми вещами, исполнителями воли хозяина-рабовладельца.

Прометей во всем противоположен Зевсу. Последний несправедлив, жесток. Прометей же гуманен. Когда старик Океан, от души жалевший его, хочет просить у Зевса пощады для него, Прометея, тот отговаривает его, опасаясь накликать беду и на своего защитника:

Хоть плохо мне, но это не причина,
Чтоб доставлять страдания другим.

Все в трагедии Эсхила поистине кричит против Зевса. Дева Ио, дочь Инаха, имевшая несчастье привлечь к себе любвеобильное сердце верховного бога, подвергалась гонениям ревнивой Геры. Зевс превратил ее в корову, но Гера узнала о том и послала многоглазого Аргуса следить за ней. Гермес, по приказу Зевса, убил Аргуса. Тогда Гера наслала на нее жалящего овода, и бедная Ио, не зная покоя, скитается по миру. Дошла она и до Кавказа:

Что за край? Что за люди? Какой это муж
Железом цепей прикован к скале,
Под бурей ветров? За какие грехи
Он кару несет?

То был Прометей. Его увидела она прикованным к скале. Прометей предсказывает ее дальнейшую судьбу: долго еще придется ей скитаться по миру полубезумной, терпя великие страдания, но в конце концов, дойдя до устьев Нила, «на краю Египетской земли» успокоится она, родив «черного Эпафа», который станет «возделывать ту землю, что поит широкий Нил». В рассказе Прометея раскрывается мифическая картина мира, как она представлялась древнему греку, картина, полная странных существ и чудовищ: одноглазых аримаспов, что «на конях скачут и живут у златоструйных вод реки Плутона», и дев Форкиад, похожих на лебедей, и страшных Горгон, трех сестер крылатых со змеями в волосах («никто из смертных, увидев их, дышать уже не может»), и грифов с острым клювом, безмолвных собак Зевса, и амазонок, «не любящих мужей».

Мир в дни Эсхила казался еще загадочным, за пределами обжитого края чудились огромные и страшные места.

Зритель, современник Эсхила, с содроганием слушал пророчества Прометея, для него это была подлинная реальность, он невольно проникался сочувствием к Прометею и к несчастной и гонимой деве Ио (она выходила на сцену с рогами на голове) и вместе с тем, трепеща, конечно, и холодея сердцем, испытывал неприязнь к жестокому и тираническому Зевсу, когда со сцены неслись вопли Ио:

О, за какой тягостный грех, Зевс, ты меня
К тысяче мук присудил?..
Зачем, пугая призраком ужасным,
Безумную деву мучишь?
Сожги меня огнем, сокрой меня в земле,
Брось меня в пищу тварям подводным!
Иль мои моления
Ты не слышишь, царь?

Возникает вопрос: как мог драматург так смело, так откровенно осудить бога, в которого свято верили его соотечественники? Греки боялись своих богов, приносили им жертвы, устраивали в честь их возлияния и воскурения, но боги не являлись для них образцом поведения и эталоном справедливости. К тому же, по их представлениям, они были не всесильны; над ними, как и над людьми, нависала грозная тень рока и три страшные Мойры, осуществлявшие действие загадочной и неотвратимой судьбы («Необходимости!»)—«Три Мойры и Эринии, что помнят все».

Хор
Разве Зевс слабее, чем они?
Прометей
Ему не избежать судьбы.

Судьба богов, пожалуй, горше людской, они бессмертны, и если осуждены будут на страдания, как дед и отец Зевса, низвергнутые в Тартар, то и страдать они будут вечно. Поэтому, когда Ио, жалуясь на свою судьбу, призывает смерть, Прометей печально отвечает ей:

Тебе бы не стерпеть моих страданий!
Ведь мне и умереть не суждено.

Таков Прометей Эсхила. Образ этого мятежника как идея бунта, протеста против тирании волновал не одно поколение героев. Его воспели английские революционные романтики Шелли и Байрон, его черты узнаются в
характере мильтоновского Сатаны (Джон Мильтон. «Потерянный рай»).

Эсхил — один из зачинателей театральных представлений. Он почти у истоков. Театр пока еще не раскрыл всех своих сценических возможностей. Тогда все было значительно скромнее. В наши дни на Подмостках действуют десятки, а иногда и сотни актеров. Эсхил ввел второго актера, и это считалось великим нововведением. Два актера и хор — вот исполнители. Актеры произносили длинные монологи или обменивались короткими репликами, хор выражал, по сути дела, реакцию зрителей — чаще сочувствие и сострадание, иногда робкий ропот,— ведь действовали боги.

Софокл (496—406 гг. до н. э.)

Креон. Однажды утром я проснулся королем Фив. Но Бог знает, мечтал ли я когда-нибудь о власти.
Антигона. Тогда нужно было сказать «нет».
Креон. Я не мог. Я вдруг ощутил себя мастером, который отказывается от труда. Мне это показалось бесчестным. И я согласился.
Антигона. Что ж, тем хуже для вас.

Жан Ануй

Цитата из пьесы французского автора XX века. Название пьесы, ее сюжет идентичны трагедии великого греческого драматурга. Две пьесы, и между ними — тысячелетия. Что же связало авторов столь различных эпох? Думы о личности и государстве.

Жан Ануй размышляет об огромной ответственности человека, взявшего на себя груз государственной власти.

Софокла волновал другой вопрос: есть ли границы государственной власти над личностью, какие права личности нельзя игнорировать ни при каких обстоятельствах и какова должна быть государственная власть? Эти вопросы находят ответ в самой жизни, в той реальности, которая представлена на сцене, в речах и поступках героев пьесы. В трагедии ставятся серьезные политические и нравственные вопросы.

Софокл — певец сильных натур. Такова Антигона в его трилогии о царе Эдипе. Ее можно убить, казнить, но нельзя заставить поступать вопреки ее нравственным принципам. Воля ее несгибаема.

Два брата, Этеокл и Полиник, вступили в борьбу друг с другом из-за власти. Этеокл стал законным правителем Фив. Полиник обратился к иностранной державе и силами врагов родины хотел овладеть троном, отняв его у брата. В сражении под Фивами оба брата погибли, одновременно вонзив друг в друга мечи. Правителем Фив стал Креон. Он распорядился с почестями похоронить Этеокла, а Полиника, как предателя, оставить без погребения, на съедение диким зверям и птицам. Под страхом смерти запрещалось кому бы то ни было нарушать это распоряжение.

Креон действовал как патриот. Родина для него — превыше всего, интересы государства выше всех других, личных интересов. «Тот, кто друга больше, чем отчизну, чтит,— я такого ни во что не ставлю»,— торжественно провозглашает он. И это было вполне в духе того политического и нравственного идеала, который исповедовал каждый грек, в том числе и Софокл. И тем не менее он, Софокл, осудил действия своего героя и противопоставил ему, всевластному государю, юную, слабую, но обладающую огромной силой духа фиванку, сестру Этеокла и Полиника Антигону. Она воспротивилась приказу Креона и совершила обряд погребения брата. За это она должна быть казнена. Креон непреклонен.

Перед зрителями происходит политический спор между Креоном и Антигоной. Она обвиняет его в попрании неписаного, но прочного закона богов. С тем же обвинением выступает против него и жених Антигоны, младший сын Креона Гемон. Креон отстаивает свою правоту, заявляя, что власть государя должна быть незыблема, иначе анархия погубит все:

…Безначалье — худшее из зол.
Оно и грады убивает, и дома
Ввергает в разоренье, и бойцов,
Сражающихся рядом, разлучает.
Порядок утвержден повиновеньем;
Вам следует поддерживать законы.

В своей защите неподконтрольности государственной власти Креон доходит до крайности. Он заявляет:

Правителю повиноваться должно
Во всем — законном, как и незаконном.

С этим никак не может согласиться Гемон, он напоминает отцу, что боги даровали человеку разум, «а он на свете — высшее из благ». В конце концов Гемон бросает отцу тяжкое обвинение: «Не государство — где царит один». В демократических Афинах это заявление юноши находило самый живой отклик. Креон в запальчивости разоблачает полностью свою тираническую программу действий: «Но государство — собственность царей!» Гемон с иронией парирует: «Прекрасно б ты один пустыней правил!»

Так на сцене афинского театра Диониса перед 17 тысячами зрителей развертывался этот великий спор веков.

События подтвердили неправоту Креона. К нему является прорицатель Тиресий. Он пытается умерить гнев царя, не казнить уже ушедшего из жизни: «Смерть уважь, убитого не трогай. Иль доблестно умерших добивать». Царь упорствует. Тиресий говорит ему о высших правах человека, которые не могут попрать даже боги,— в данном случае право на погребение. И это не смущает Креона. Тогда Тиресий, уходя, сулит ему мщение богов: «За это ждут тебя богини мщения, Эринии».

Креон наконец прозревает, его страшит гнев богов. Он приказывает освободить Антигону, но поздно: в склепе, где была замурована она, нашли два трупа, повесившуюся девушку и заколовшего себя Гемона. Трагедию завершает Эвридика, супруга Креона и мать юноши.

Раздавленный несчастьями правитель Фив клянет свою судьбу, свое безумное упорство. Терпит поражение и его политическая теза о неограниченности и неподконтрольности воли монарха.

Антигона, восставшая, в сущности, против тирании государственной власти, подавляющей все разумное и справедливое, олицетворяет в трагедии Софокла идею величия личности, противозаконности подавления ее прав.
Так понимали пьесу и современники драматурга на его родине в Афинах.

Прошло более двух тысячелетий, и проблема прерогатив государства и личности не нашла еще окончательного решения в мире. В наши дни французский писатель Жан Ануй снова поставил ее на обсуждение, использовав античный миф. Он пишет пьесу с тем же названием — «Антигона».

Те же действующие лица. Снова Креон и Антигона, и снова жарко спорят. Правда, здесь Креон жалуется на тяжесть государственной власти, на страшную ее ответственность, власть, которую он, Креон, принял без радости, по необходимости. На это Антигона отвечает ему: «Я могу сказать «нет» всему, что мне не нравится, для меня имеет значение только мой собственный суд. Вы с вашей короной, с вашей охраной, со всей этой помпой способны только меня убить».

«Креон. Но, господи! Но постарайся хоть на минуту понять, ты, маленькая идиотка, нужно же, чтобы кто-нибудь сказал «да», нужно же кому-нибудь править лодкой,— ведь кругом вода, кругом полно преступлений, глупости, нищеты, и руль там, где особенно качает. Экипаж ничего не хочет делать, он думает лишь о том, что бы пограбить из общего достояния, и офицеры уже строят себе маленький удобный плот,— только для себя, с запасом питьевой воды, чтобы унести отсюда свои кости. И мачта трещит, ветер рвет паруса, вот-вот все пойдет прахом, а они думают только о своей шкуре, о своей драгоценной шкуре, о своих маленьких нуждах.

Подумай, есть ли время заниматься тонкостями, искать ответа на вопрос «да?» или «нет?», спрашивать себя, не слишком ли дорога плата и останешься ли после всего этого человеком. Берешь кусок доски, правишь прямо на гигантскую волну, ревешь во все горло команду, а не подчиняются, стреляешь прямо в толпу, в первого, кто выходит вперед. В толпу! Здесь нет имен. Может быть, это будет тот, кто вчера дал тебе, улыбаясь, прикурить. У него уж нет имени. И у тебя тоже, прикованного к рулю. Нет имен. Есть только корабль и буря, понимаешь ли ты это?

Антигона. Я не хочу понимать. Пусть это будет понятно вам. Я за пределами того, чтобы понимать эти вещи. Я там, где можно сказать «нет» и умереть».

Как видим, проблема и в античной трагедии и в современной та же — личность и государство, но роли переменились. Антигона, в сущности, самоустраняется. Она не хочет принимать на себя и даже понимать сложность государственных проблем, ее решимость умереть есть всего лишь отказ от участия в общих делах. В пьесе Ануя ощущается трагедийность всей ситуации — государство гибнет, оно, подобно лодке в бушующем океане, терпит крушение, и Креон не спасет его, ибо он одинок, никто не поддерживает его усилий, никто не думает об общественных интересах — каждый сам по себе.

Ануй символически изображает современное буржуазное государство. Оно на краю пропасти, люди разобщены, эгоистические интересы каждой личности становятся той центробежной силой, которая рвет общество на части.

Этого мрачного ощущения близкой и неминуемой гибели нет в трагедии античного автора. Там торжествует правда, справедливость, и торжество это — в поражении всех нравственных и политических принципов Креона, потому сама трагедия оптимистична, чего нельзя сказать о пьесе Ануя.

Греческую трагедию обычно называют «трагедией рока». По представлениям древних греков, жизнь людей предопределяет судьба. Она властвует над всеми. Ни избежать, ни отвратить ее нельзя. Убегая от нее, человек только идет ей навстречу, как это случилось с отцом Антигоны Эдипом (трагедия «Царь Эдип»). Софокл строил свои пьесы на противопоставлении человеческой воли и предначертаний судьбы. Над родом Эдипа нависло проклятие грозной супруги Зевса Геры. Проклятие богини свершается. Гибнут братья Антигоны, гибнет она сама, но уходит из жизни гордо, непокоренной, отстаивая свое нравственное кредо. И в этом ее сила, ее человеческое достоинство. И таким останется человек во всех трагедиях Софокла — сильным и гордым, какие бы несчастья, по воле злого рока, ни выпадали на его долю. В трагедии «Антигона» хор поет:

Много есть чудес на свете,
Человек их всех чудесней…
…Мысли его — они ветра быстрее;
Речи своей научился он сам;
Грады он строит и стрел избегает,
Острых морозов и шумных дождей;
Все он умеет; от всякой напасти
Верное средство себе он нашел…

В сущности, все трагедии Софокла — гимн человеку.

Человек прекрасен. Свое высокое достоинство он утверждает и волей и нравственными принципами, которым следует неукоснительно. Антигона идет на гибель, но нисколько не колеблется в своей решимости отстаивать права человека. Эдип, совершивший по неведению убийство отца, ставший также по неведению супругом собственной матери, в сущности совершенно невиновен. Виновны боги, жестокая Гера, проклявшая род Лайя, отца Эдипа, в трех поколениях и наславшая эту беду на голову несчастного отпрыска проклятого рода. И тем не менее Эдип не снимает с себя вины и ослепляет себя. Все последующие его страдания становятся искуплением. Искупление через страдания.

Еврипид (480—406 гг. до н. э.)

«Агамемнон. Какая тишь!.. Хоть бы птица иль моря плеск».
Еврипид

Так начинается пьеса Еврипида «Ифигения в Авлиде». Теплая, южная ночь. Слова Агамемнона — не просто информация о погоде, это уже завязка пьесы и начало трагедии, большой человеческой трагедии, когда встанет вопрос о предании смерти юного, едва расцветшего для любви и жизни существа.

В маленькой гавани в Авлиде, в узком проливе между островом Эвбеей и берегами Беотии, собрались корабли со всей Греции, чтобы идти походом на Трою вызволять из плена Елену прекрасную, супругу Менелая, увезенную Парисом.

На море — штиль. Ни малейшего ветерка. Парусники неподвижны: нет ветра, нет движения кораблей. Боги не дают «добро» на поход к берегам Трои.

Чего хотят они, за что сердятся эти грозные боги Олимпа? Обратились к прорицателю Калхасу. Старик открыл волю богов. Артемида, прекрасная и гордая богиня-дева, сестра Аполлона и дочь Зевса, покровительница зверей и охотница, гневается на предводителя войск Агамемнона — он убил священную лань, ее лань, и похвалялся при этом, что стреляет метче самой богини. За эту дерзость она требует жертвы, и этой жертвой должна быть дочь Агамемнона Ифигения.

Сталкиваются, сплетаются в один клубок самые различные желания, побуждения, надежды, мечты, страх, гнев: чувства отца и долг перед войском Агамемнона, мечты о счастье и страшная реальность у Ифигении, страдания ее матери, благородный порыв воина Ахиллеса, невольно втянутого в конфликт, непреклонное желание войск осуществить свой поход и, следовательно, принести в жертву несчастную девушку, эгоистическое стремление Менелая обязательно вернуть свою неверную жену и, значит, заинтересованного в принесении ужасной жертвы,— и за всем этим — злая воля богов.

Агамемнон подчинился и послал за дочерью, требуя ее прибытия в лагерь. Чтобы успокоить Ифигению и мать ее Клитемнестру, он пошел на обман, писал, что сам Ахиллес желает жениться на ней. Письмо с вызовом ушло, но Агамемнон не спокоен, ведь он — отец. Он смотрит на раба. Вчера он не заметил бы его присутствия, сегодня он видит его и думает о нем.

Раб! Его век бесславен.
Он проживет незаметно.
Не в этом ли счастье?
Как счастлив ты, старик!
Как я тебе завидую, что можешь
Ты век прожить в безвестности.

Положение его, Агамемнона, иное: он «вознесен судьбою», он правит войском, у него, а не у простого человека боги требуют жертвы, и какой жертвы — дочери! Агамемнон страдает. Одумавшись, он шлет новое послание жене — не приезжать, не привозить дочь. Но письмо перехвачено.

Брат корит его за малодушие, за измену общему делу. Но какое это «общее дело» — вернуть беспутную жену, бежавшую от мужа, ему, Менелаю, не сумевшему ее сберечь!

…Тебе я не помощник в исправлении блудницы,
Чтобы мужа утешала, оставляя мне на долю
Над пролитой детской кровью дни и ночи плакать.

Между тем в лагерь уже прибыли супруга Агамемнона Клитемнестра, дочь Ифигения и еще маленький сын его Орест. Они радостны, роскошно, празднично одеты: ведь предстоит свадьба. Еврипид как великий мастер строит напряженную цепь трагических коллизий. Агамемнон в смятении: что скажет он дочери, как посмотрит ей в глаза?

Аид ее холодную обнимет,
Он ей жених… О как мне тяжело
Вообразить ее у ног отцовских:
— Как? Ты казнить меня ведешь, отец?
Так вот он, брак обещанный! О дай же,
Дай бог тебе и всем, кого ты любишь,
Всем свадьбы так же весело справлять.
А маленький Орест?.. Ведь он увидит
Смерть сестрину… Сказать-то, как дитя,
Конечно, не сумеет, но понятен
И страшен будет людям громкий крик
Малютки бессловесного…
Проклятье Парису и распутнице Елене,
И браку их преступному проклятье!

Теперь и Менелай понял великое горе брата. Только что он был в бешенстве от отступничества Агамемнона, бесновался и бросал жестокие и грубые слова — теперь полон сострадания:

…лишь теперь
Измерил весь ужас быть убийцей
Своих детей, и жалость к осужденной
Глубокая вонзилась в сердце мне.
…О нет, Атрид,
Пускай войска уходят. Бросим этот
Несчастный край.
Я для тебя не враг, а снова брат…
Перегореть в горниле состраданья
И вылиться в другую форму — мне Н
е стыдно, Агамемнон, нет, нисколько!
О! Я во зле не так закостенел,
Чтоб надо мной права утратил разум..:

Еврипид дальше влечет своего героя. Он ставит его перед счастливой дочерью. Ифигения льнет к отцу, и ее нежная любовь, ее радость и от встречи и от ожидания свадьбы так сейчас не к часу, так пронзительно трагичны! Мастерство Еврипида в этих психологических коллизиях поистине необыкновенно. Агамемнон смущен, он не знает, как поступить:

— Отец…
Ты говоришь, что рад, а сам печален.
— Заботы, дочь, на то я вождь и царь…
— Отец, вернемся в Аргос, в наш дворец…
— О, если бы я смел, о, если б мог.

Он так и не нашел в себе силы открыть правду и дочери и жене. Он уходит. Правда открывается в новой трагической коллизии. Клитемнестра встречает Ахиллеса. Она идет к нему смело, радостно — ведь он уже почти родной, жених дочери.

Ахиллес ни о чем не подозревает. Мы помним его по описаниям Гомера. В «Илиаде» он смел, дерзок, жесток, мстителен, неистов и в гневе и в любви. Здесь, у Еврипида, он скромен, застенчив и скорее похож на юного Телемаха, которого описал тот же Гомер в поэме «Одиссея». «Скромностью твоею я любуюсь»,— говорит ему Клитемнестра. «Кто ты?» — спрашивает изумленный Ахиллес. Он смущен и красотой, и праздничным нарядом, и непонятной приветливостью незнакомой ему женщины и хочет уже уйти («с женщиной беседа мне зазорна»). В Древней Греции женщины были затворницами. Они жили в своих особых покоях и редко появлялись перед посторонними мужчинами. А эта, сообщив ему, что она жена Агамемнона, касается даже его руки. Он резко отдергивает руку: «Мне оскорбить царя, рукой касаясь его супруги?»

Клитемнестра совсем покорена застенчивостью и почтительной робостью юноши: «Ты не чужой, ты дочери моей жених…»

«Как?» — и обман раскрывается. Это кульминация. Далее события пойдут уже лавинообразно. Гнев и резкие укоры падут на голову несчастного Агамемнона.

Мы помним Клитемнестру по описаниям Гомера в «Одиссее», по трилогии Эсхила «Орестейя», помним как жестокую и коварную женщину, с холодным сердцем подготовившую убийство мужа. Ничто там не заставляет нас хоть как-то понять ее и ничего, кроме ужаса, она не вызывает в нас. Здесь же обвинения ее, бросаемые мужу, звучат убийственно. Мы на стороне Клитемнестры:

Ты помнишь ли тот день, когда насильем
Ты, Агамемнон, в жены взял меня…
В бою убил ты Тантала, который
Моим был первым мужем, и дитя,
Дитя мое от груди материнской
Ты оторвал и продал, как раба.
Женою я тебе была примерной…
Твой царский дом, как он расцвел со мной!
Ты радостно под кров свой возвращался
И уезжал спокойный… и найти
Такую верную жену не всякий
Сумеет, царь… Порочных много жен.

Горе матери безмерно. Еврипид вкладывает ей в уста разящие слова. Она красноречива:

…Отдать свое дитя,
Чтоб выкупить распутницу, на мусор
Клад драгоценный променять…

И глухая угроза, которая была понятна зрителю театра Диониса в Афинах, где ставилась при жизни автора пьеса:

Скажи, Атрид, ты разве не боишься Расплаты?
Ведь ничтожный только повод —
И в Аргосе, в кругу осиротелых
Сестер ее и матери,— тебя
Прием, достойный дела, встретить может.

К мольбам матери присоединяется дочь. Ифигения не гневается, не угрожает, не корит отца — она просит. Она говорит, что природа дала ей «в дар одно искусство — слезы». Ей мил светлый мир жизни:

Для смертного отрадно видеть солнце,
А под землей так страшно… Если кто
Не хочет жить — он болен: бремя жизни,
Все муки лучше славы мертвеца.

В этом признании — главный тезис философии древнего грека. Земной мир со всеми его тяготами, со всеми бедами и печалями стократ дороже загробного существования теней, где-то в холоде и мраке Аида.

Что же отвечает Агамемнон двум молящим женщинам? В чем оправдание его решения?

Эллада мне велит
Тебя убить… ей смерть твоя угодна,
Хочу ли я, иль нет, ей все равно:
О, мы с тобой ничто перед Элладой.

Над отдельной личностью встает грозная сила государства. Личность перед государством ничто. Все подчинено ему, все ему подвластно. Но эта подчиненность добровольна, она не тяготит сердце отца, она почти желанна. Такова подчиненность грека Элладе:

…если кровь, вся наша кровь, дитя,
Нужна ее свободе, чтобы варвар
В ней не царил и не бесчестил жен,
Атрид и дочь Атрида не откажут.

И он был прав: дочь Атрида, Ифигения, пошла на смерть добровольно. Ахиллес, узнав, какую злую шутку сыграли с его именем, что его использовали в качестве приманки, был крайне возмущен. Едва узнав девушку и не питая к ней никаких чувств, он был уже готов защищать ее во имя чести, правды, справедливости. Порыв его прекрасен и благороден. Его колени обнимает благодарная Клитемнестра. Вдали слышен крик воинов, они требуют смерти Ифигении, грозят Ахиллесу, и тогда девушка, которая до того молча и со страхом наблюдала происходящее, твердо и непоколебимо заявила, что желает умереть за родину.

«Разве ты меня носила для себя, а не для греков?» — спрашивает она мать. «Я готова… Это тело — дар отчизне». И смело идет на казнь. Но свершается чудо. О нем сообщает вестник. Едва жрец поднял нож, девушка исчезла, и вместо нее лежала, истекая кровью, лань. Корифей хора поет: «Дева вкушает жизнь в обители богов». Все радуются. Радуется и Клитемнестра, но вдруг задумалась и опечалилась. Яд сомнения проник ей в душу:

А если это бред пустой и ложный,
Чтобы меня утешить?..

По мифу, Ифигения была унесена в Тавриду, где стала правительницей и приносила богам человеческие жертвы. Там встретился с ней и ее брат Орест и чуть ли не стал очередной жертвой жестоким богам. Еврипид посвятил этой второй части мифа трагедию «Ифигения в Тавриде». Здесь же осталась лишь тень сомнения, омрачившая светозарность финала: «А если это бред пустой и ложный?» Чье это сомнение, богобоязненной Клитемнестры или скептика автора?

19 пьес Еврипида дошли до нас. 19 пьес прошли сквозь бури и пожары, войны и катаклизмы более чем двух тысячелетий и сохранились почти неповрежденными. Таково испытание временем.

Каждая из них — плод высокого гения, большой нравственной культуры, эстетического вкуса. О каждой из них можно сообщить много интересного и важного.

Эсхил, Софокл, Еврипид! Три великих создателя греческой трагедии. Они не одинаковы по стилю, по образной системе, но главное их различие в героях. На сцене Эсхила действуют боги, конфликты космического порядка, и все грандиозно, монументально.

Софокл спустился к людям, но это люди особые, непохожие на простых смертных, они выше роста человеческого, они идеальны. Но над ними, как и над богами, таинственная и всесокрушающая сила рока, судьбы. От нее нет исхода, но величие человека проявляется в силе его духа.

Еврипид низвел человека с того пьедестала, на который поставил его Софокл. Он показал его таким, какой он есть в реальной жизни. Он не монолитен, этот человек, как у Софокла, он слаб и противоречив, он борется с самим собой, со своими чувствами, страстями и не всегда побеждает, но рвется к прекрасному и страдает оттого, что не всегда находит в себе силы для победы, и мы сочувствуем ему, как сочувствовали бы тонущему, отчаянно борющемуся с водоворотом человеку, которому мы не можем по¬мочь. Трагедии Еврипида содержат в себе огромную нравственно притягательную силу. Еврипид — философ. Его пьесы полны мыслей. Белинский называл его «самым романтическим поэтом Греции», но главная его сила была в несравненном мастерстве рисовать психологию человека. Он предельно смел и правдив в обрисовке человеческих характеров, движений, подчас непредсказуемых и парадоксальных; человеческой души. Из драматургов новейших времен с ним может сравниться разве что Шекспир.

Миф о жертвоприношении Ифигении в Авлиде использовал римский поэт Лукреций (о нем — речь впереди) в своей знаменитой поэме «О природе вещей» как свидетельство преступлений, совершаемых во имя религиозных предрассудков. Он писал, рисуя страшную сцену:

В страхе немея, она к земле преклонила колена…
На руки мужи ее, дрожащую телом, подъяли
И к алтарю понесли. Но не с тем, чтобы после обряда
При песнопеньях идти громогласных во славу Гимена,
Но чтобы ей, непорочной, у самого брака порога
Гнусно рукою отца быть убитой, как жертве печальной,
Для ниспосланья судам счастливого выхода в море.
Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных!
Аристофан (445—385 гг. до н. э.)

Кроме трагедии, древние греки оставили человечеству другую разновидность театрального представления — комедию. Если в первой перед зрителями представали потрясающие душу события, великие страсти, высокие порывы, вызывавшие трепет и сострадание, то во второй (комедии) все это: и порывы, и страсти, и события — низведено до уровня фарса, то есть смешного, жалкого, нелепого, ничтожного.

Людям свойственно смеяться. Аристотель эту присущую людям черту возводил даже в достоинство, отличающее человека от животного. Люди смеются над всем, даже самым дорогим и близким. Но в одном случае это смех добрый, мягкий, смех любви. Так смеемся мы подчас над милыми слабостями наших друзей или литературных героев: над простодушной рассеянностью Паганеля в романе Жюля Верна «Дети капитана Гранта», над застенчивостью деликатнейшего мистера Пиквика в романе Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба», над покоряющей наивностью бравого солдата Швейка в сатирической эпопее Ярослава Гашека, над рыцарской воинственностью добрейшего Дон Кихота Ламанчского Сервантеса. Комедия и началась с такого доброго смеха. Смеются обычно в веселую минуту. В дни сбора винограда, когда заканчивалось лето и собранный урожай радовал греков, устраивали праздничные шествия — нечто вроде карнавалов, с ряжеными, с песнями, танцами, с веселыми шутками, простодушно-грубоватыми, а иногда и откровенно непристойными. От песни карнавальной толпы и пошло само название комедии («комос» — толпа, «ода» — песня). Славили при этом бога Диониса, бога плодородия и виноделия.

Люди скоро заметили, что смех может и ниспровергать, и разоблачать, и убивать, но средства этого ниспровержения противников, в сущности, гуманны. В комедии не бывает кровопролитий, здесь если и сражаются, то, как в комедийном романе Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», печеными яблоками.

Это свойство комедии и комедийности подметил еще в древности философ Аристотель. «Смешное,— писал он,— это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющая страдания и ни для кого не пагубное».

Так из шутки, веселой насмешки, потешной клоунады, переодеваний и ряжений родилась греческая комедия и донесла до нас свое художественное своеобразие. Она возникла чуть позднее трагедии. Главный ее автор — Аристофан, живший и творивший в Афинах. Он написал 44 комедии. Дошло до нас 11.

Комедия Аристофана далека от безобидной шутки. Она зла, ядовита. От веселой клоунады и праздничных дурачеств она заимствовала разве что приемы пародирования, переодеваний, карикатурного шаржирования, Аристофан был прежде всего политическим мыслителем, смех его был целенаправлен, подчеркнуто тенденциозен. Для сценического представления он брал общественно важные и животрепещущие темы и проблемы своих дней, волновавшие его соотечественников.

Афины были в те дни в длительной и разорительной войне со Спартой (Пелопонесская война). Страдали обе стороны. Зачем бы, кажется, не объединиться и не жить дружно, семьей единой (ведь и жители Аттики и спартанцы принадлежали к единому племени, с общим языком и культурой)?

Аристофан это понимал и в комедиях отстаивал дело мира. В его комедии «Мир» («Тишина») хор, представляющий деревенских жителей, поет:

О всеэллинское племя! Друг за друга встанем все,
Бросим гневные раздоры и кровавую вражду,
Светит нам весенний праздник.

В комедии все, конечно, комедийно, то есть полно веселой клоунады. Некий крестьянин-винодел откармливает жука-великана, садится на него и отправляется на Олимп, к богам. Но там остался лишь один Гермес. Остальные боги, рассердившись на людей за их неугомонный нрав и вечные раздоры, уехали на край вселенной. Гермес же остался, чтобы стеречь Барахлишко божее:

Горшки, ложки, плошки, сковородки.
Как видим, и боги в комедии комедийны.

Крестьянин находит на Олимпе нимфу по имени Мир, спускается на землю, и здесь она одаряет его всеми благами мирной жизни. Крестьянин женится на красавице поселянке, которую зовут Жатва. Хор поселян исполняет веселую пляску, а крестьянин приглашает свою супругу к радостному мирному труду:

Эй, женка, идем в поля!

Аристофана беспокоят перемены, которые происходят в политической жизни его родины. То единство народа, которое, как ему кажется, царило в дни Марафона и Саламина, то есть тогда, когда Греция отстаивала свою свободу и независимость в борьбе с могучей Персией, теперь уже утрачено. Политические интриганы, демагоги стремятся использовать ораторскую трибуну и ораторское искусство в корыстных целях. Демократия в опасности, но сама демократия открывает дорогу политическим проходимцам, ловко жонглирующим политическими лозунгами и всяческими посулами. Комедия Аристофана «Всадники», поставленная в 424 году, именно этому и посвящена. Два демагога — кожевник Клеон (действительно правивший Афинами) и колбасник Агоракрит — оспаривают друг у друга доверие старика Демоса, народа.

Действие начинается с диалога двух рабов. Один из них рассказывает:

Народ афинский, старикашка глухонький,
На рынке прошлом он купил себе раба,
Кожевника, рожденьем пофлагонца. Тот,
Пройдоха страшный, негодяй отъявленный,
Нрав старика тотчас же раскусить сумел …и стал поддакивать,
Подкармливать словечками лукавыми,
Подмасливать и льстить.

Это Клеон. Рабы предлагают рыночному торговцу-колбаснику перехитрить Кожевника и самому стать правителем.

Демагоги Кожевник и Колбасник наперебой ухаживают за Демосом.

Кожевник. Мой народ! Тебе я обещаю
Кормить, поить и угощать и зря, и по-пустому.
Колбасник. А вот в бутылочке дарю тебе я притиранье,
Чтоб смазать мог ты лишаи и язвы на коленях.
Кожевник. о волосы мои, народ, суши, сморкаясь, пальцы!
Колбасник, и о мои! И о мои!
(Оба лезут вперед, толкаются.)

Кончается комедия тем, что Демоса варят в кипящем котле и возвращают ему марафонскую молодость. Он появляется обновленным, в блеске молодости и красоты. Хор поет ему торжественную хвалу:

О хвала! О, привет тебе, эллинов царь!
А для нас — ликованье и радость!
Ведь теперь ты достоин отчизны своей
И святых марафонских трофеев.

Обновленный Демос живет теперь в «фиалковенчанных Афинах», в «первозданных, священных Афинах».

Аристофан печется о нравственной чистоте народа и полагает, что большую опасность для стабильности государства представляют модные философские течения, появившиеся в Греции, и даже новые художественные направления. Ответственность за опасные новшества он возлагает на философа Сократа и поэта-драматурга Еврипида. И первого и второго он делает героями своих комедий.

В первом он видит человека, расшатывающего нравственные устои общества проповедью относительности моральных ценностей. Во втором — поэта, изображающего человеческие слабости, что, по его мнению, ослабляет и нравственную стойкость зрителей, граждан Афинской республики.

Нападки Аристофана на Сократа (470—339) были несправедливыми. Сущность учения Сократа сводилась к следующему: человеку необходимо воспитать в себе утонченное нравственное чувство. Исходной позицией должен быть полный отказ от каких-либо догматических утверждений.

Человек как бы сбрасывал с себя весь груз усвоенных понятий, представлений и оказывался, подобно новорожденному, перед сонмом непознанных истин, приняв лишь одну из них — что он ничего не знает («Я знаю, что ничего не знаю»). И первая задача, встающая перед человеком, должна быть, по мнению философа, задачей познания себя. Увы, знаменитый завет Сократа «Познай самого себя!», на первый взгляд самый простой и самый доступный, оказывался самым трудным, поистине невыполнимым. Ближайшее для человека существо — он сам — оказывалось самым далеким. Самым непостижимым.

Великие люди не всегда находят признание у своих современников. Судьба Сократа — яркий тому пример.

Этот великий народный мудрец (он не писал книг, а только беседовал со всеми, кто этого желал) привлекал философскую мысль своего времени к вопросам социального бытия, призывая к уяснению нравственных истин, с тем чтобы путем познания сущности добра становиться добрым. Примечателен был сам метод собеседования Сократа со своими учениками. Он никогда не давал готовых умозаключений, а путем наводящих вопросов подводил своего собеседника к самостоятельному открытию истины. Этот метод он и назвал медицинским термином — «маевтика» (с греческого — «повивальное искусство»). Однако в ходе беседы приходилось отвергать немало установившихся мнений, которые при внимательном рассмотрении оказывались ложными. Вот это последнее и вызывало раздражение верхушки афинского общества. В 399 году Сократ был казнен.

Философ мужественно и гордо принял смерть, оставив векам свой благородный образ и пример благородного служения истине.

Аристофан осмеял и другого своего современника — Еврипида. В творчестве этого драматурга увидел он большую опасность для идеологической стабильности афинского общества и со всей силой комедийного искусства ополчился против него.

По мнению Аристофана, искусство должно учить, наставлять, воспитывать зрителей, подобно тому как учитель наставляет детей, показывает им путь к добру:

«О прекрасном должны мы всегда говорить».

Удивительна комедия Аристофана! И не своим только мастерством, а великим и непостижимым провидением будущего. Кризис греческой цивилизации только начинался. Наметились едва различимые на неглубокий взгляд признаки этого кризиса, а великий комедиограф начал уже бить в набат, чуя грядущую беду. Аристофан постоянно ссылается на времена Марафона и Саламина, когда Греция была сильна своим единством, своей волей к победе, своим героическим слиянием личности и общества, нерасторжимостью их.

О том же вскоре стал говорить с трибуны греческий оратор Демосфен.

* * *

Я умел различать события при их зарождении, заранее постигнуть их и заранее сообщить свои мысли другим.
Демосфен

Это заявление великого оратора древности не может не потрясти нас, знающих дальнейшую судьбу его родины, которой он служил и необыкновенным талантом своим и всей своей жизнью. 12 октября 322 года после подавленного восстания, окруженный врагами на маленьком острове Калаврии, в храме Посейдона, он принял яд, отдав своей родине жизнь.

Ораторы в дни Демосфена были политическими деятелями. Их речи зажигали слушателей. В демократических Афинах от их красноречия часто зависело решение важных государственных вопросов. Демосфен ценой величайшего труда достиг совершенства в ораторском искусстве. Ему не было равных в Древней Греции, и слава его дошла до наших дней.

Великий человек, он не думал о ней, о славе, ему нужно было искусство убеждать, чтобы тем служить своей милой Аттике, своему народу, который он и порицал и бесконечно любил. Его речи были суровы, мужественны, сдержанны, но в этой мужественной сдержанности жила покоряющая страстность, непреклонная воля и проницательный ум мыслителя.

В сущности, он продолжал дело Аристофана. Оба они предугадывали грядущий финал греческого общества, видели первые признаки начинающегося упадка и тщетно пытались помешать разрушительному процессу времени. А оно неумолимо влекло его к катастрофе. И это предчувствовал Демосфен («Часто на меня нападает страх при мысли о том, уж не влечет ли какое божество наше государство к гибели»), он постоянно говорил о «завезенных смертоносных болезнях Эллады».

Удивительный парадокс! Греческие государства смогли отразить нашествие огромной Персидской державы, победно выйти из греко-персидской войны, но пройдет сто пятьдесят лет, они подчинятся царьку маленькой полудикой страны — Македонии. Этим царьком был Филипп II, отец знаменитого Александра Македонского. И не военная или техническая слабость вели Грецию к гибели, а внутренние социальные и политические процессы.

«Кораблей, войск, денег, запасов и всего, чем принято измерять силу государства, теперь у нас гораздо больше, чем прежде. Но все это делается негодным, бесполезным, недействительным благодаря тому, что все это стало предметом гнусного торга»,— говорил афинскому народу Демосфен. Историки новейших времен искали причины упадка греческого общества в пороках демократического строя, в податливости народа на посулы хитрых демагогов. Аргументы они могли почерпнуть и у Аристофана и у Демосфена, резко критиковавших эту податливость. Но и Аристофан и Демосфен стремились разбудить в народе патриотические и свободолюбивые чувства, между тем внутри греческого общества зрели оппозиционные настроения, которые использовал лукавый македонский царь, подкупая отдельных афинских граждан и склоняя их к монархическим идеям.

Демосфен понимал, куда идет история, и главным врагом Греции почитал Филиппа. Страстные речи оратора против Филиппа, предостерегавшие соотечественников об огромной опасности, нависшей над ними, так и были названы филиппиками и стали нарицательными (филиппики — критические и бранные речи). Не все соглашались с ним. Были среди греков сторонники Филиппа, полагавшие, что власть этого человека избавит страну от нестабильности и хаотичности демократических установлений.

«— Чего вы добиваетесь? — обращался к ним Демосфен.
— Свободы.
— Но разве вы не видите, что Филипп — злейший ее враг, даже по своему титулу? Ведь решительно всякий царь и владыка — ненавистник свободы и законов».

Тщетно воодушевлял Демосфен своих сограждан на борьбу с Филиппом. История шла своим путем.

В битве при Херонее (338 г. до н. э.) Афины понесли жестокое поражение. Филипп II, царь Македонии, захватил всю Грецию. Началась новая эпоха в ее истории.

История искусства © 2016 Frontier Theme